Sine ira et studio. Обзор польской русистики за последние три года

В Польше пишут и говорят о России часто и много, и львиная доля этих высказываний приходится, разумеется, на политику, отличаясь, как правило, публицистической остротой и невысоким уровнем компетентности. Гораздо интереснее и полезнее то, что пишут специалисты — просто историки и историки идей, филологи, театро- и киноведы. Чем лучше ученый знает предмет своих изысканий, тем меньше восторгов или, наоборот, возмущения содержит в себе его работа. Специалист не задает вопросов типа: “А почему Россия такая-то, а не другая?” — или, что еще менее разумно: “Как она смеет быть такой-то?” Он изучает конкретные вещи — явления, закономерности, факты. Изучает sine ira , спокойно и объективно. О таких исследователях и об их работах пойдет речь в моем кратком обзоре.

Для начала позволю себе напомнить, что после 1989 г. число тех в Польше, кто профессионально занимается русской историей, культурой, а также русским языком и литературой, если и сократилось, то весьма незначительно, да и то за счет учителей русского языка, который в средней школе в самом деле почти уже не изучают. Зато в высших учебных заведениях все “старые” русские отделения сохранились. Более того, их число за последние годы увеличилось за счет трехлетних бакалаврских училищ и частных школ. В одном только Кракове русский язык и литература преподаются в четырех местах: на филологическом факультете Ягеллонского университета, в том же университете на факультете международной политики (там существует Институт россиеведения), на отделении неофилологии Педагогического университета и в Папской богословской академии, на отделении культуры стран Восточной Европы. В Варшаве мест, где преподаются русский язык и литература, еще больше. Кроме того, существуют исторические и философские факультеты, институты этнографии и социологии и, наконец, целые две академии наук — старая, основанная в 1872 г. (Polska Akademia Umiejetnos'ci — The Polish Academy of Arts and Sciences), и “новая” (Polska Akademia Nauk), созданная по модели АН СССР в 1951 г.

Что же занимало их умы в самые последние годы? Расскажу о том, что мне самому показалось наиболее интересным и достойным внимания.

Вначале несколько слов о переводах классиков российской гуманитарной науки: думаю, что это также заинтересует читателей “НЛО”.

Раньше в Польше переводили с русского много трудов по русской и всеобщей истории, этнографии, философии — сейчас подобных изданий практически нет. Единственная гуманитарная отрасль, все еще представляющая Россию на полках книжных магазинов, — это филология и чуть шире, так как, кроме языкознания и литературоведения, охотно переводятся и издаются труды по мифопоэтике и семиотике культуры, методологически тесно связанные с филологией. Труды О.М. Фрейденберг, Ю.М. Лотмана, Б.А. Успенского и В.Н. Топорова за последние годы издавались особенно часто: появилось не менее двух книг каждого из названных авторов. Кроме этого, было издано по одной книге Е.А. Мелетинского, Б.Ф. Егорова и Ю.Д. Апресяна. Примерно год назад гданьский литературовед Богуслав Жилко, неоднократно переводивший на польский язык труды упомянутых исследователей, задумал издать серию бестселлеров современного литературоведения в польских переводах. Серия носит название “Литература и окрестности”. Как подчеркивает сам ее создатель и редактор в рекламной брошюре, она призвана восполнить “белые пятна” на издательском рынке научной литературы по литературоведению. Благодаря его стараниям в издательстве Гданьского университета вышли две первые книги — сборник трудов О.М. Фрейденберг, под общим заглавием “Образ и понятие” (Freidenberg O. Obraz i pojecie. Gdan'sk: Wydawnictwo Uniwersytetu Gdan'skiego, 2007) c книга Ю.М. Лотмана “Внутри мыслящих миров” (L /otman J. Uniwersum umysl/u: Semiotyczna teoria kultury. Gdan'sk: Wydawnictwo Uniwersytetu Gdan'skiego, 2008). 'Iа очереди: “Могущество романа” Р. Кайуа, сборник статей П. Рикёра и П. Торопа “О переводе”, “Анатомия критики” Н. Фрая и “Значение конца” Ф. Кермоуда. В ближайшие годы Б. Жилко планирует перевести и издать труды А.Н. Веселовского, А.А. Потебни, Г.Г. Шпета, “Историю русской философии” Л.Н. Столовича и монографию Б.А. Успенского “Крест и круг”. Планы поистине грандиозные, и можно только пожелать неутомимому переводчику и издателю всяческих успехов.

Рассказ о научных монографиях на русские темы мне хотелось бы начать с истории. Это книга Ирены Водзяновской, содержащая полное описание деятельности Петербургской римско-католической духовной академии [1] (c библиографией и резюме на русском языке). Автор книги — научный сотрудник Люблинского католического университета — прямого продолжателя вышеупомянутой духовной академии, которую удалось в 1918 г. перенести из Петрограда в Люблин. А ее предшественницей была Виленская духовная академия, которую русские власти, желавшие ослабить роль “польского элемента” в католической церкви на территории Российской империи, перевели в 1842 г. в Петербург. Монографию И. Водзяновской, которая не имела предшественников и построила исследование, опираясь главным образом на архивные источники (исследовательница изучила, кроме польских, еще и петербургские, киевские и вильнюсские архивы), можно назвать ярким примером научной добросовестности и объективизма. Автора интересовало то, как осуществлялась деятельность академии на практике, кто и чему в ней учился, кто в ней трудился и кем становились ее выпускники. Тематический спектр исследования выглядит следующим образом: финансирование академии, основы управления и структура ректората, кафедры и их организация, обслуживающий персонал, кадровая политика и компетенции кадров, учебные программы и их реализация, научная и общественная деятельность студентов и преподавателей академии, студенческая жизнь, участие выпускников академии в жизни католической церкви. Большое впечатление производят многочисленные статистические таблицы и графики, содержащие огромное число данных: полные списки преподавателей и обслуживающего персонала за 76 лет, размеры жалованья и праздничных премий, списки изучаемых предметов и экзаменов, календарь заседаний Совета академии за 1876—1905 гг., данные о национальной и сословной принадлежности студентов и преподавателей (в числе последних в разные годы было от 50% до 70% поляков), темы дипломных работ, защищенных выпускниками в разные годы. Думаю, что эта монография может с большим успехом послужить историкам, чьи научные интересы связаны с религиозной жизнью и вероисповеданиями России XIX века, с историей высшего образования и политикой правительства в этой области.

С книгой И. Водзяновской тематически связана работа Мацея Мруза, содержащая краткий исторический очерк истории грекокатолической (униатской) церкви в России в период с 1907 по 2007 г. [2] (с библиографией и указателем имен). Книга не столь подробная, не столь богатая материалами и читается не с таким же интересом, как работа И. Водзяновской, но и этот научный труд полезен хотя бы потому, что грекокатолическая церковь, возникшая в 1596 г. в результате заключения Брестской церковной унии, обычно никак не связывается с Россией. Исповедниками этого варианта католицизма, специфика которого заключалась в сохранении православной обрядности при признании суверенитета папы римского, становились, как правило, православные граждане Речи Посполитой — украинцы, белорусы и карпатские русины, но не подданные русского царя. Книга М. Мруза рассказывает о тех сравнительно немногих русских гражданах (как правило, великорусах), которые перешли из православия в униатство по собственной воле, несмотря на то что это вероисповедание неоднократно подвергалось жестоким преследованиям как со стороны царских, так и со стороны советских властей. Стоит обратить на нее внимание хотя бы потому, что история русского униатства, в отличие от униатства украинского или белорусского, совершенно не изучена и мало кому известна.

Позволю себе оставить историю, рассказав лишь о двух новых книгах (из нескольких десятков, вышедших в последние годы), выбранных потому, что критики и обозреватели, обращающие внимание в основном на публицистически заостренные и политически актуальные тексты, могут их просто не заметить, а заметить стоит. Обращусь к истории русской литературы, тем более что за последние годы эта отрасль пополнилась целым рядом довольно любопытных, а иногда выдающихся книг. И построю обзор хронологически — начиная с книги о Чехове, который оказался самым “древним” русским писателем, удостоенным внимания польских авторов научных монографий за последние 2—3 года, и кончая нашими современниками. Статьи, разумеется, пишут обо всем, но кандидатских и докторских диссертаций или просто монографий по древней русской литературе и литературе XVIII в., по Пушкину, Гоголю, Тургеневу, Льву Толстому не было уже давно, а Достоевский интересует всех больше как мыслитель, чем как мастер слова, образа и сюжета. Литература русского XIX в., не говоря уже о более глубоком прошлом, все чаще воспринимается в Польше как нечто далекое и архаичное, а если кого-нибудь интересует (интересует же очень многих, судя по высказываниям специалистов, непосредственно не связанных с русистикой, — историков, социологов, полонистов), то скорее как некий трамплин, оттолкнувшись от которого Россия совершила прыжок в ХХ в. — самый животрепещущий предмет нынешних исторических размышлений и споров.

Итак, Чехов. Книгу о нем написал Анджей Ксенич — исследователь из Зеленой Гуры, много лет посвятивший изучению именно этого и только этого писателя. Книга называется “По тропам героев Антона Чехова” [3] (с резюме на русском языке); издана она стандартным для научных монографий тиражом — 300 экземпляров. Я с полной уверенностью могу назвать появление этой работы событием в истории чеховедения: книга глубокая, достойная перевода на русский и другие языки. А. Ксенич и в предыдущих своих трудах о Чехове придерживался герменевтического метода, стараясь вникать в произведения писателя и находить в них только тот смысл, который там, несомненно, присутствует. Исследователь убежден в том, что главным мировоззренческим и художественным принципом Чехова является антропоцентризм, а это, в свою очередь, означает, что автор “Степи” и “Трех сестер” особо подчеркивает серьезную роль культуры, а, например, не природных стихий в жизни человека, хотя подобный приоритет не является до конца ясным и безоговорочным и все время подвергается испытаниям. Культура есть просвещение, и она вносит светлое начало в нашу жизнь, очищает ее от скверны. Именно поэтому, по мнению исследователя, даже в самых “мрачных” произведениях Чехова немало комизма, а образ сада универсален, многолик и вездесущ. А. Ксенич проверяет верность своих предположений на примере характеров и судеб чеховских героев, попутно затрагивая интереснейшие аспекты творчества писателя, о которых до сих пор писали мало или даже вообще не писали. Назову некоторые из них: сущность и задачи искусства в чеховском понимании; истолкование писателем функций времени (как чисто культурного, исторического, без малейшего намека на физико-математические аспекты феномена времени); повторяющиеся чеховские мотивы — например, вспышка гнева или желание сделать что-то хорошее, впоследствии оказывающееся неосуществленным, но в принципе осуществимым, и, наконец, сады во всем их разнообразии; российское и общеевропейское начало в характере чеховских героев; сущность и логика их внутренней эволюции; реалии жизни и их художественные образы. А. Ксенича порою читать нелегко: в его тексте немало отсылок к философским идеям последних десятилетий и очень тонких намеков. Но разве можно писать о Чехове иначе? На мой взгляд, эта небольшая, вышедшая малым тиражом в провинциальном университетском издательстве книга представляет собой столь же важный этап изучения творчества Чехова, каким в свое время явились монографии А.П. Чудакова (Поэтика Чехова. М., 1972) и В.Б. Катаева (Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979).

Следующая эпоха — Серебряный век, о котором в Польше всегда писали много и неплохо. На этот раз я с удовольствием хочу представить монографию вроцлавской исследовательницы Изабеллы Малей “Эрос в русском символизме: философия — литература — искусство” [4] (с цветными иллюстрациями, подробной библиографией, указателем имен и резюме на английском языке). То, что проблема эроса, чувственности и сексуальности (автор книги, разумеется, отдает себе отчет в том, что названные понятия не являются равнозначными) становится особенно актуальной на рубеже XIX и ХХ вв., ясно для всех, и писали об этом уже немало, но не всегда так, как хотелось бы. Есть, например, превосходная книга Лоры Энгельштейн “Ключи счастья. Секс и поиски путей обновления России на рубеже XIX и ХХ веков” (М., 1996), в которой представлен правовой аспект назревшей “эротической” проблемы. В то же время разочаровывает антология “Русский эрос” (М., 1991), разочаровывает книга Г.Д. Гачева “Русский эрос: роман мысли с жизнью” (М., 1994), представляющая собой еще одну экспозицию авторского Эго. Разочаровывает и обширный труд Марии Цимборской-Лебоды, исследовательницы серьезной, превосходно знающей русский Серебряный век: я имею в виду книгу “Эрос в творчестве Вячеслава Иванова. На пути к философии любви” (Томск; М., 2004). По всей видимости, свойственная как Вяч. Иванову, так и другим символистам туманность, нечеткость и стремление во что бы то ни стало ощутить и передать дыхание “реальнейшего” так сильно повлияли на автора книги, что рассказ об эросе оказался совершенно отрешенным от эротики реальной жизни и эротики искусства, даже самой утонченной. По сравнению с упомянутыми книгами монография И. Малей обладает большим достоинством: автору удалось приблизиться к золотой середине между двумя полюсами — граничащей с вульгарностью эротикой “популярной” литературы вроде арцыбашевского “Санина” и неоплатоническим Эросом Вяч. Иванова (непременно с большой буквы!) — категорией отвлеченной, витающей в теургическом тумане бесконечных эонов. Вроцлавская исследовательница пишет очень конкретно, будучи убеждена в том, что нет ничего реальнее живой жизни, но при этом ничуть не забывает о философском аспекте проблемы. Именно с философии и начинает И. Малей, пытаясь определить “идеал половой любви” у Владимира Соловьева, Д.С. Мережковского и Н.А. Бердяева, христианский идеал ' П.А. Флоренского и С.Н. Булгакова и религиозное значение секса у В.В. Розанова. Следующий, самый обширный раздел книги посвящен литературе. Начинается он с классификации “похотей декадентов” — В.Я. Брюсова и Ф.К. Сологуба: по мнению автора книги, тут можно выделить четыре разновидности эроса — эрос мифический, обнаженный, пожирающий и освященный. Затем следуют две продуманные и хорошо выполненные главы — о “чувственном лиризме” К.Д. Бальмонта и “софийной Мадонне” А.А. Блока: читая их, не просто понимаешь, а прямо-таки чувствуешь, в чем заключается подлинная суть эротизма Бальмонта и Блока, хотя они, конечно, сильно отличаются друг от друга и по характеру, и по глубине. Несколько суше, теоретичнее получилась глава об Андрее Белом — “Мистицизм всеединства”. А под конец довольно обширный раздел об эротизме в изобразительном искусстве той поры — о В.А. Серове, М.А. Врубеле, В.Э. Борисове-Мусатове, К.А. Сомове, З.Е. Серебряковой, С.Т. Коненкове, А.С. Голубкиной, А.Т. Матвееве. Перевести на русский язык эту серьезную и полезную книгу очень даже стоит.

Еще одна ценная и глубокая книга о Серебряном веке только что вышла из печати: она написана совсем молодой, начинающей исследовательницей русской литературы и русской мысли. Ее зовут Эвелина Пилярчик, и представляет она краковскую русистику — Ягеллонский университет. Ее работа, защищенная в 2005 г. в качестве кандидатской диссертации и в качестве таковой удостоенная Премии Председателя Совета министров Польши за 2006 г., посвящена философии языка П.А. Флоренского [5] (с библиографией, указателем имен, резюме на русском и английском языках). Автора книги интересуют два связанных друг с другом аспекта избранной темы. Первый — это теория словесного высказывания, сформулированная Флоренским в его трудах, и неоплатоническая концепция слова. Однако Э. Пилярчик не ограничивается установлением связи идей Флоренского с неоплатонизмом, а обращается к биографии мыслителя, вполне обоснованно пытаясь понять, откуда взялись свойственные ему тяготение к раннесредневековому “целостному” миросозерцанию и отвращение ко всему, что напоминает об эпохе Возрождения, о гуманизме и рационализме Нового времени. Частично это связывается с влиянием не столько эллинской, сколько “ромейской”, византийской ментальности на Кавказе, где родился и рос Флоренский, а частично с его музыкальным и математическим образованием, позволявшим, как он сам писал, “слушать божественную математическую музыку сфер”, а не усваивать формально-логическую конструкцию как адекватную передачу смысла. Исследовательница понимает, что тот, кому приходится читать “Иконостас” или “Столп и утверждение истины”, должен не просто понять, что намерен сказать автор этих трактатов, но и “услышать”, почувствовать красоту и особую специфику его мысли, неотделимой от той неповторимой речевой формы, которую Флоренский творит как бы спонтанно, следуя развитию собственных капризно-замысловатых размышлений. Чтобы передать свою мысль читателю, о. Павел пытается воздействовать на него не одной лишь логикой, но и красотой языковых форм, которые сам же создает. С этим связан второй важный аспект монографии Э. Пилярчик. Она пытается ответить на очень непростой вопрос: если Флоренский воздействует красотой своих речей, то как следует переводить эту красоту на иностранный, в данном случае на польский, язык? Исследовательница сама пытается это сделать на примере “Столпа” и нескольких фрагментов сборника “У водоразделов мысли”, приходя к выводу, который можно назвать умеренно пессимистическим: адекватный перевод невозможен (непереводимо, например, выражение “утверждение истины”), но намекнуть на характер специфического дискурса мыслителя при помощи разного рода приемов и ухищрений все же можно. В этом плане замечателен фрагмент книги, посвященный триаде понятий “слово — образ — картина”. Э. Пилярчик посвящает двадцать страниц разбору семантических нюансов этих слов, употребляемых Флоренским, приводя параллели из разных языков, обращаясь к античной космогонии, православному богословию и новейшим теориям метафоры, и все это затем только, чтобы правильно перевести эти слова в разных контекстах. Превосходная, в лучшем смысле слова перфекционистская работа, выполненная по заветам В. Гумбольдта и А. Потебни: чтобы узнать не только о чем , но и как человек думает, необходимо понять, как он говорит, как выражает свои мысли.

От Флоренского перенесемся к Окуджаве. B середине 2000-х гг. в Силезском университете была защищена кандидатская диссертация Анджея Поляка об исторических повестях и романах Окуджавы, а в 2006-м появилась весьма любопытная его монография о проблемах жанра и интертекстуальности в этих произведениях [6] (с библиографией, указателем имен и резюме на немецком и русском языках — последнее, увы, ниже всякой критики). Автор книги воспользовался популярной в последние годы версией интертекстуального метода исследования, которую предложил известный краковский теоретик литературы Рышард Ныч в статье “Меандры интертекстуальности: тексты, жанры, миры” [7] . Согласно этой концепции, любой художественный текст соотносится с тремя данностями: с другим текстом (текстами), с жанром (жанрами) и с реальной действительностью. А. Поляк попытался применить этот метод к исторической прозе Окуджавы, и, как мне кажется, попытка оказалась удачной и уж наверняка интересной и достойной внимания. В первую очередь молодой исследователь сопоставил изучаемые произведения с классическими текстами русской литературы XIX в. Герой Окуджавы, “бедный” Авросимов, напомнил автору монографии “раздваивающихся” петербургских мечтателей Достоевского, в первую очередь Голядкина; герой “Похождений Шипова” заставил вспомнить комбинаторов типа Чичикова; а князь Мятлев из “Путешествий дилетантов” вызвал ассоциации с Печориным. Исходя из той же логики, роман “Встреча с Бонапартом” обнаружил интертекстуальные связи с “Войной и миром”. Установив эти достаточно очевидные проявления классического “фона”, А. Поляк обратился к соотношениям текста с жанром и проанализировал историческую прозу Окуджавы в ее отношениях к сентиментальной и романтической традиции, к стилистике новеллы и водевиля, к “архитексту” русского исторического романа, к нелитературным письменным жанрам (имеется в виду разного рода стилизация, вводимая романистом в текст, — подражание стилю частных писем, дневников, казенных документов), а также к главным тенденциям развития русского литературного процесса XIX в. За пределами исследования остался, однако, третий аспект интертекстуальности в концепции Р. Ныча — отношения текста и реальной действительности.