Синеокая Тиверь
Шрифт:
Малка слушала внимательно. Потом вздохнула тяжело и приклонилась к его плечу.
– Пусть помогают тебе боги. Когда же отправляешься? – подняла голову.
– Как только лодья станет под парус.
Снова вздохнула и промолвила:
– Хоть этой ночью приди, отдохни перед плаванием. И моему сердцу оставишь какую-нибудь надежду, а с надеждой – покой.
Не удержалась все-таки, пожаловалась. Оно, если по правде, то жаловаться ей есть на что. Не только княжеские заботы вынуждают Волота забывать, есть ли в тереме Малка или нет. Холоден он к своей жене давно, с тех самых пор, как стала одаривать его девками. В молодые годы он, правда, только морщился да хмурился по нескольку седмиц. Потом все же отходил сердцем, обнимал Малку и верил: они еще молоды, будут у них и девочки, и сыны-соколы, которые станут опорой отцу-князю и земле, что под его рукой. А как же! Удел князей – сечи с супостатами, походы, если не постоянные, то очень частые. Разве один Богданко может быть надежной опорой? Что, если кто-то из них – отец или сын – поляжет на поле брани? А то и оба?
Старался не думать об этом, отвлечься от грустных мыслей и забыться, старался верить в Малку и искал утешения возле нее. Когда же случилось, что бабка-повитуха еле-еле привела ее в чувство после родов самой младшей – Миланки, а потом призналась: княгиня не сможет больше иметь детей, почувствовал, как змеею пополз по сердцу холод и свил там себе гнездо. Да, он знал: Малка не виновата в случившемся, но ни это, ни даже то, что она мать его детей, не утешало.
– Этой ночью приду, Малка, – пообещал он. – Непременно. Скоро уже отправимся. Кто знает, когда возвращусь в Черн. Путь далекий и нелегкий, сама видишь – морем собираемся идти… Черн оставляю на Вепра, – добавил доверчиво, – а очаг на тебя.
Малка засветилась от радости, и слезы-росинки засияли в ее глазах.
– Спаси бог, – сказала она и положила Волоту на сердце руку. – О детях и очаге не тревожься, все будет хорошо. Лишь бы только с тобой ничего не случилось. Слышишь, муж мой, лишь бы все было в порядке.
VII
Последним пристанищем на Тиверской земле стала для посольства древняя греческая колония Тира. О греках здесь напоминали лишь каменные плиты с надписями об их давнем, как мир, житье-бытье в этом краю да возведенные из камня подклети. В них ссыпали в свое время купленный в Скифии хлеб и держали тут до начала навигации на Понте Эвксинском и в его лиманах, а то и до того времени, когда в метрополии вздувались цены на хлеб. Все остальное было разрушено временем и многочисленными вторжениями. На месте старой Тиры, вернее, поблизости от нее, стояла теперь небольшая вежица, а при ней – мытница для заморских гостей, направлявшихся в славянские земли с товаром, были еще помещения для заставы, что стерегла границы Тиверской земли, а заодно и мытницу, заезжий двор с ложницами для именитых людей.
Ныне в ложницах попахивало не выветренной после зимы плесенью. Смотрители, разузнав, кто и зачем пристал к берегу, поспешили развести огонь и пустить в жилище горячий дух – хранителя добра и покоя тех, кто здесь поселится.
Лиман еще не совсем освободился ото льда, и кормчий посоветовал послам выждать день-другой, пока подует сиверко. Он быстро раздробит и очистит морской простор, сделает его безопасным для плавания. И кормчий не ошибся. На третьи сутки уже к ночи подул мощный ветрище. Лиман покрылся рябью, а вскоре поднялись и пенистые волны. Плавание снова пришлось отложить: при таком ветре (даже и попутном) рискованно выходить в открытое море, да еще на ненадежной лодье. И парус может сорвать, и крепления растращить, и лодью может накрыть крутой волной.
А мать-природа не обращала внимания ни на лед на берегах Днестра и лимана, ни на зимние ветры с полночного края. Шла по земле и укрывала ее теплом, засевала зеленым зельем, а еще радовала птичьим пением. И было это пение таким громким, таким призывным, словно предостерегало: не спешите, люди, наслаждайтесь теплом, тем, что рождается каждое мгновение на земле.
И послы невольно поддались очарованию окружающей природы на берегах Днестра. Ветер дул день, второй, третий. Только ночью с третьего на четвертый улегся и позволил кормчему сказать:
– Пора.
Из Тиры вышли не очень рано и, казалось, при полнейшем штиле, а оказались в лимане, удивились: ветер если и затихал, то всего лишь на ночь, а с утренним теплом снова свежел. Был не очень напорист, но все же не давал опадать парусам, туго надувал их и гнал только вперед.
Дулебы радовались.
– Смотрите, – говорили друг другу, – как весело бежит лодья. Если и дальше так будет продвигаться, то через трое-четверо суток Константинополь увидим.
Кормчий лишь усмехался. «Выйдем в море, – думал про себя, – увидите, как путешествовать по нему».
И словно наколдовал. Только миновали пересыпь, ветер напористей ударил в паруса, заставил поскрипывать снасти. Волны, правда, до поры до времени были невысокими, как и в лимане.
– Это и есть уже море?
– Оно, достойный. Учти, берег только-только остался позади. Впереди вода и вода.
– А мы не заблудимся на этой воде? – спросил Идарич.
За лодочных ответил князь Волот:
– Кормчий Домовит не впервые ходит морем. Днем постарается держаться берега, ночью – звезды путеводной.
Обещанного берега, однако, все не было и не было. Только во второй половине дня он показался снова. Притихшие было дулебы повеселели, стали гадать, где они сейчас находятся. Ведь не только князь Волот, но и некоторые из дулебов еще при императоре Юстине ходили на ромеев, измерили с севера до юга Скифию, Нижнюю Мезию и только в горах были зажаты Германом. Анты – воины сильные и мужественные. Бились, пока была сила в руках. Но что поделать, если врагов было больше. Хорошо уже, что вырвались из теснины и отошли с остатками своих воинов за Дунай.
Вспоминали старшие. Молодые слушали во все уши и, казалось, не замечали, какое за лодьей море и как далеко еще до берега. Но чем ближе подходили они к берегу, тем сильнее раскачивались лодьи и море кипело и бурлило, вызывая тревогу и страх у воинов.
– Княже, – подошел к Волоту кормчий. – Ночью может разыграться настоящая буря. Пока не поздно, советую пристать к берегу и там провести ночь.
– Нежелательно, Домовит.
– Знаю, что нежелательно, да надо. Ночь будет штормовая, значит, темная, а идти такой ночью морем опасно.
Волот колебался, наконец пошел на совет к Идаричу. Тот оказался более рассудительным.
– Кормчий, – сказал он, – плавал, и не раз, поэтому лучше нас знает, когда время плыть, когда – приставать к берегу. Поэтому пусть поступает так, как считает нужным.
Выйти на берег оказалось во сто крат труднее, чем плыть в открытом море. На мелководье волны были высокими и бурными. Они с шумом и грохотом накатывались на берег, пенились и шипели.
Пришлось спустить паруса и сесть на весла. Пока примеривались, где пристать, пока выбирали пологий берег, сумерки сгустились и море выбросило лодью около мезийского поселения. Ночью их, правда, не заметили. Не сразу увидели и на рассвете. Но славяне тоже не воспользовались тем, что долгое время о них никто не знал. Море же за ночь совсем разбушевалось, нечего было думать о дальнейшем плавании. Мезийцы натолкнулись на них днем, а чуть погодя подоспели и конные ромеи.