Сингуматор
Шрифт:
«Воспоминания, – думал Хайни, поглядывая на зияющую пустотой резную раму трельяжа, – Во всем виноваты воспоминания. Если долго вглядываться в зеркало, можно увидеть то, что совсем не хочешь видеть или замечать. Зеркало расколото, выгодная сделка сорвалась, кругом обломки, но могу ли я винить Катрин за это? Нет, конечно. Глупости».
– Все хорошо, родная, – сказал Хайни, и сам удивился своему ровному голосу, – Не волнуйся. Все равно ни тебе, ни мне, ни маме, этот трельяж не нравился.
– А монстр больше не придет? – спросила она доверчиво, прижимаясь к отцу.
– Никогда, – твердо ответил Хайни, рассмеявшись над собственной уверенностью- Ему здесь делать нечего.
Глава 2.
1
Прогноз погоды обещал ливневый дождь только ближе к вечеру, но тяжелое обрюзгшее небо давило на крышу церкви с самого раннего утра. Выцветшие серые тучи, напоминавшие грязные следы на мокром асфальте, тянулись через весь город, лениво перекатываясь ватными валами через антенны и мансарды, радиовышки и телебашни, цепляясь за них, как за крючья. Одна громадная туча, поигрывая всеми оттенками серого, угрюмо повисла прямо над Глекнером, закрывая собой мертвенно бледное простуженное небо.
Осень пришла совершенно неожиданно, напоминая о себе резким порывистым ветром, холодными вечерами и белым инеем поутру с первых чисел сентября – редкое явление для этой части Германии. Продрогшие деревья, еще не успевшие сбросить зеленую листву, испуганно жались друг к другу, жесткая пожелтевшая трава больше походила на смятый затоптанный ковер. Беспросветная осенняя тоска плескалась между домов города, застывала в окнах квартир и особняков, занавешивала окна магазинов и кафе, летела по улицам, вместе с обрывками газет и редкими листьями. Серая калька цветистого летнего дня постепенно заменяла окружающий мир, словно неудачная бракованная копия. Это ощущение росло изо дня в день, но сегодня это чувствовалось особенно сильно.
Только сейчас, стоя на краю могилы, она осознала, что видит гроб. Изящный резной гроб с черной строгой крышкой и замысловатым узором на ней. Гроб – последний костюм человека, последний приют и последний дом, стены которого обезличивают его, как самая лучшая и вечная маска. Гроб не ассоциируется с умершим, совсем нет. Земле предают не того, кого ты любил, а только пустой фантик, оставшийся после него. Просто удивительно – она сама ездила в похоронное агентство пару дней назад, выбирала марки, размеры, пропорции и линии, заключала договоры, разговаривала с пастырем, совершенно не владея собой и не понимая, что делает. А вот теперь, она поняла: эта черная коробка – гроб. Гробы. Две точки невозврата.
Второй гроб в пяти шагах от первого. Маленький, и оттого, еще более ужасающий. Детский. Маленький пряничный домик сказочной ведьмы, способный вместить девочку восьми лет. На крышке гроба выгравированы строки из библии. Зачем она выбрала эту модель? Вдруг, ее дочке, Катрин, не понравится стиль или цвет? Что делать тогда? Она не знала и не помнила. Все, как в тумане. Спи, моя девочка, ложись в кроватку. Мама принесет одеяло и споет тебе колыбельную.
Вместо кроватки – маленький черный гроб. Вместо одеяла – двухметровый слой холодной земли, вместо колыбельной – торжественная речь священника, зачитывающего что-то донельзя тоскливое и болезненное. Крышка гроба заколочена. Закрытым его несли от самой церкви до кладбищенский ворот на руках, держась за эти блестящие ручки, а дальше двинулись по мощеной плиткой дорожке. То, что осталось от лица Катрин попытались исправить в морге, но даже самый лучший патологоанатом не смог бы ничего сделать. Гвозди вбили прямо там. Урсула больше никогда не видела лица собственной дочери.
Два гроба под тоскливым бледным небом и серыми дождевыми тучами. Пасти могил, такие ровные, такие правильные, такие бесконечно глубокие и черные распахнуты на одном участке – кажется, об этом договаривался Кальвин – вот он, рядом, в строгом пиджаке, со скорбным лицом и опустошенным взглядом, смотрит на гробы, но кажется, почти ничего не видит. В его правой руке покачивается небольшой зонт. Как предусмотрительно, но дождь пойдет только ближе к вечеру, если верить прогнозу погоды. Когда Урсула последний раз смотрела прогноз погоды? Кажется, еще до того, как раздался тот звонок из полиции поздно вечером, опустошивший всю ее жизнь, и превративший существование в какой-то невероятно абсурдный и нелепый сон.
Урсула смотрит на небо, чтобы не смотреть на гробы мужа и дочери. Через линзу слез мир кажется выпуклым, дрожащим и еще более уродливым. Она смотрит в лица родственников, собравшихся одной безликой черной толпой, но не может назвать их поименно: она вытирает глаза платком, чтобы не смотреть на гробы. Смотреть куда угодно, только не на гробы, могилы и памятники – эти серые изваяния и плиты с именами. Самое страшное это даже не имена. Самое страшное, это даты рождения и смерти, между которыми протянута строгая короткая линия – слишком короткая, чтобы охватить жизнь целиком. Урсула читает медленно, по буквам, стараясь привыкнуть к порядку слов. «Хайни Воттермах 1989–2021 год». Эта линия между датами сводит с ума. Как в одну черту можно уложить тридцать три года? Как в ней может поместиться их свадьба, его работа, рождение Катрин, все его скульптуры и выставки, его признания в любви, его смех и его смерть? Человеческая жизнь – только глупая линия. Одна часть пунктира, который обозначает историю этого мира. Прожил ты век или год, но длина линии на памятнике будет для всех одинаковой.
«Катрин Воттермах 2013-2021 год». Снова только бессвязное тире, протяженностью в десятилетие. Детский сад, первые книжки, рисунки на обоях, рыбки в аквариуме, раскраски, школа, музыка, зоопарк и прогулки по вечерам – это тоже часть пунктира, которую решили сжать между датами. Урсула плачет, и тире расплывается в ее глазах, превращаясь в смазанное черно-серое пятно. Кажется, последние дни весь мир стал черно-серым. Даже розы, которые они с Хайни сажали возле дома. Даже рисунки Катрин, которые она так и не смогла снять со стен детской комнаты. Ее рука дрожит, когда она вытирает слезы. Как тихо вокруг. Какая тишина!
Урсула чувствует на себе чужие взгляды, полные боли и сострадания. Больше двадцати человек – друзья, родственники, коллеги. Их траур ничтожен. Незначителен. Они тоскуют, потому, что так принято. Прийти в трауре на похороны, это как явиться на день Рождения с подарком. Как пропуск на последнее торжество. Как билет в кинотеатр. «Да идите вы к Дьяволу со своим сочувствием! – хочется кричать ей во весь голос, чтобы только не слышать кладбищенскую тишину, – Вам не понять, что значит потерять ребенка и мужа! Лучше бы в могилах лежали вы! Все вы!».
Урсула не произносит ни слова. Кальвин осторожно касается ее плеча, словно пытаясь успокоить, но этот жест только еще сильнее выводит ее из себя. Потерять брата и потерять мужа с дочерью – две слишком большие разницы. Урсула представляет, что ее тело – это только кусок камня. Такого же мертвого гранита, как и памятники на могилах ее любимых. Быть камнем легче и проще – не нужно ничего чувствовать, не нужно ничего решать и терпеть. А еще проще лежать под этим камнем. Урсула думает, что лучше бы ей лежать здесь, в холодной кладбищенской земле вместе с ними. Урсула думает, Урсула мечтает.