Сингуматор

Венцель Виктор Доминик

После опознания у Урсулы закончились слова, и они с Кальвином провели в полном молчании весь долгий вечер, где каждый думал о своем. Конечно, вокруг были родственники и друзья, но Урсула перестала замечать их уже день назад, и совсем слабо реагировала на их присутствие. Стены дома стали еще ближе, а потолки снизились, превратив каждую комнату в маленькую птичью клетку. Ночами Урсуле казалось, что ей не хватает воздуха, а утром начинало мерещиться, что это только продолжение ночи. Она потеряла счет времени, и старалась не смотреть на часы.

***

К

выходу с кладбища они двигались медленно и не спеша, старательно обходя ближайшие могилы. После речи священника тишина стояла звенящая почти целых пять минут, и теперь шорох шагов по гравию тропинки казался лишним, грубым и кощунственным. Говорили мало – Урсула слышала отдаленные голоса в стороне, но не знала, кто спрашивает, а кто отвечает. В глазах ее стояли комья сырой земли, которые они бросали на крышки гробов. Бытует мнение, что самое сложное, это бросить первый ком. Это неправда. Сложно даже смотреть на это, не говоря уже о том, чтобы в этом участвовать.

Кальвин, шествовавший справа от нее, вытянул из кармана расстегнутого пальто маленькую металлическую фляжку, поспешно отвинтил крышку, сделал огромный глоток. Его раскрасневшееся лицо было слишком ярким в выцветших лучах осеннего солнца, и Урсулу охватило раздражение. Как было бы здорово, если бы в земле лежал этот пьяница, а не Хайни, например.

– Ты как, держишься? – дыхание Кальвина разило спиртным настолько, что Урсула ощутила запах виски, следуя за несколько метров.

– Держусь, – коротко ответила она, пытаясь подобрать другие слова, но в голову приходили только проклятия.

– Когда ты собираешься устраивать вечер памяти по Хайни и Катрин? – голос Кальвина раздражал, как визг гвоздя по стеклу, – Я спрашивал тебя, а ты молчала. Я знаю, что по канонам католической и лютеранской церквей, умершего следует поминать на третий, седьмой и тринадцатый день после ухода в мир иной. Но здесь, в Германии, День поминовения устраивается по желанию родственников в любое время года. В знаковые дни для покойного. Можно организовать скромный обед, или устроить мероприятие в кафе…

– Смерть Хайни и Катрин не повод для банкета, – процедила Урсула гораздо жестче, чем хотела сама, – Тебе ничто не мешает напиться и без повода, Кальвин.

– Попридержи язык и успокойся, дорогая моя. Мне жаль, если это выглядит именно так, как кажется тебе, – Кальвин поднял руки вверх, словно признавая собственное поражение, – Я просто боюсь, что не смогу приехать. В Бринкерхофе сейчас дел невпроворот. Ты же знаешь, что…

– Прости. Я сама не своя сейчас.

– Ничего. Можно устроить что-то незначительное и простое. Скромный обед для близкого круга. Не стоит слишком мудрить с закусками. Испечешь кухены (кухены – главное блюдо поминального стола в Германии, различные виды сладкой и соленой выпечки), приготовишь чай. Я понимаю, что ты сейчас не в состоянии, но…

– Давай обсудим это потом, Кальвин, – проговорила она сухо, чувствуя, как каждое слово царапает ее горло, будто битое стекло, – Позже.

– Ты уверена, что хочешь оставаться в этом доме одна? У вас прекрасный коттедж, просто там все напоминает о Хайни и Катрин. Детская, гостиная, кабинет, даже спальня! Может, стоит взять небольшой перерыв? Погости у меня, или у Эвы, – пьяная забота Кальвина могла бы быть даже трогательной, если бы не была такой удушающей и настырной, – Ты же знаешь, что это будет лучше.

Урсула покачала головой.

– Мне будет лучше дома. Одной. Но спасибо за предложение.

Кальвин снова потянулся к фляжке, но вовремя отдернул руку и ускорил шаг. Урсула видела это краем глаза. Она не оборачивалась – снова видеть две идеально ровные могилы, где похоронена часть тебя, это было уже слишком. Она сжала кулаки, чувствуя, как груз всего пережитого медленно и лениво снова ложится на ее плечи. Она бы снова заплакала, если бы только могла.

– Вы – Урсула Воттермах?

Голос, прозвучавший над ее ухом, заставил вздрогнуть. Резкий, отрывистый, он звучал короткими, словно рублеными фразами. Урсула повернула голову.

Мужчина средних лет в сером пальто, явно большего размера, чем ему было необходимо, смотрел на нее твердо и уверенно. Голову его венчала нелепая шляпа, точно он сошел со страниц старого детективного романа. Голубые глаза, холодные, будто два куска металла, улавливали каждую деталь в ее сгорбленном силуэте. Лицо неизвестного было перетянуто бинтами, словно он сам недавно побывал в аварии, а может быть, не так давно восстал из мертвых, чтобы поговорить с нею. Голубые глаза лучились внутренним светом.

Он не понравился Урсуле. Она не заметила его в толпе скорбящих гостей, его не было на похоронах, и она не видела, когда он подошел. Урсула еще раз взглянула на него.

– Я вас не знаю, – сказала она просто, поспешно отвернувшись.

– Подождите. Вы – Урсула Воттермах, вдова Хайни Воттермаха. Он много говорил о вас. И о Катрин. Жаль, что так вышло.

– Я не знаю, кто вы, – упрямо повторила Урсула, не выговаривая, а скорее, выталкивая слова.

– Мое имя Грегор Штернберг. Я знал вашего мужа. Примите мои искренние соболезнования.

– Все люди, которые были сегодня возле могил, знали Хайни. А вас я не видела.

– Я частный детектив. Мы работали вместе с Хайни.

Урсула остановилась, посмотрела в перебинтованное лицо, пытаясь найти хоть что-то человеческое, но каждый раз натыкалась только на бесконечные мотки марли. Если этот маскарад был постановкой, то чрезвычайно глупой и неудачной. Голубые глаза обжигали. Она не заметила, как поежилась.

– Мой муж был антикваром. Зачем ему помощь детектива?

– Он просил меня разобраться с одним очень любопытным делом, – хотел было пожать плечами Грегор, но только скривился от боли, – Так что…