Синие шинели (сборник)
Шрифт:
— С маслоделом договориться надо. Сбить постного масла к филипповкам (пост перед рождеством).
Стоявшего возле самой повозки Алексея первым заметил Пашков. «Что это, однако, ваш возчик стоит?» — спросил он, показывая вперед кнутовищем. Алексей стоял на условленном месте. Лошадь была впряжена и мирно жевала брошенное в коробок сено. Колесо валялось на земле. Мы остановились.
Я вышел из тележки и пошел к Алексею, Пашков остался сидеть.
Громко спросив, в чем дело, я вполголоса сказал Алексею: «Осторожно, у Пашкова ружье, подходи к лошади, хватай за уздцы, рассупонивай лошадь и отвязывай вожжи, а я буду обезоруживать».
Подойдя к тележке, я выхватил наган и скомандовал: «Ни с места, руки вверх!» В то же время Алексей бросился к лошади. Отбросив в сторону ружье, я велел Алексею взять вожжи и связать задержанного. Затем стали запрягать лошадей в тележку Алексея, сняв колесо с ходка Пашкова. Делали все быстро, молча. Арестованный тоже молчал. Меня удивило, что он мне не задал ни одного вопроса, не закричал.
Дождь усилился и подул холодный ветер, когда мы свернули на дорогу в волостной центр Николаевку.
Алексей лошадей не жалел, от них шел пар. Дорога раскисла, но возчик все гнал и гнал. Часов в десять вечера мы были в Николаевке.
Волостная милиция размещалась в обычном деревянном домике, состоявшем из кухни и комнаты. Дежурил сельский исполнитель с винтовкой.
Назвав себя, я послал исполнителя за старшим милиционером. Пока мы счищали с себя грязь, прибежал в полном вооружении — с шашкой, винтовкой и револьвером — старший милиционер Болкунов.
Освободив от вожжей Пашкова, я усадил его на табуретку, а Болкунова с Алексеем послал в хутор Дермень сделать у Пашковых тщательный обыск, забрать зипун и, если найдется, оружие.
К этому времени дождь перешел в снег, на улице завыло, засвистело. Но Болкунову приказания не требовалось повторять дважды, никакая погода его не пугала, он оказался закаленным милиционером, уже знакомым и с опасностью, и с разного рода лишениями.
Под завывание ветра, при свете керосиновой семилинейной лампы я приступил к допросу Пашкова.
Передо мной, двадцатилетним парнем, сидел угрюмого вида пожилой человек, немало на своем веку повидавший. Мог ли я вести допрос? Допрашивал я впервые, и не мог тогда понять, что заставило заговорить Пашкова. Внезапность, быстрота действий, напористость, наша уверенность в правоте действий? Не знаю. Может быть, все, вместе взятое. Как бы там ни было, но Пашков заговорил.
Как он убил отца Алексея?
— Осенью в прошлом году на базаре в Акмолинске, — начал Пашков, — я со своим родным старшим братом заметил денежного мужичка, продавшего пару быков и воз хлеба. Отрекомендовались мы плотниками, с собой у нас были топоры. Вечером встретились с этим мужичком на постоялом дворе, выпили бутылку «горькой», разговорились и наняли его за 5 рублей довезти нас до Константиновки.
По дороге бросили жребий, кому бить. Выпало мне. Когда осталось до Константиновки верст пять, я ударил его обухом топора по голове. Он сразу упал. Забрали мы деньги, а убитого и телегу сожгли в стогу сена… И черт попутал меня взять зипун! Показалось холодно…
Страшный рассказ свой Пашков продолжал не торопясь, временами долго тер виски, вспоминал об очередных своих убийствах, выпивал кружку воды и опять продолжал свою жуткую повесть. Чтобы запутать следы, убийства они совершали в разных концах уезда — все меньше свидетелей. Никого, даже детей, в живых не оставляли, ничего, кроме денег, не брали.
— Не жалко было убивать? — не вытерпев, вмешался в допрос сельский исполнитель.
— Нет, не жалко, — ответил Пашков. — Но бил топором чаще мой брат, он сильнее меня. Оружием никогда не пользовались, хотя у меня и у брата есть револьверы.
— Так он же у тебя «святой брат», у староверов вроде как бы поп? — заметил я.
— Ну что ж, потом отмаливал перед богом грехи, — ответил Пашков и криво ухмыльнулся.
— Один раз, — сказал он, — я пожалел убитую. Молодая, хорошенькая была, подрядилась с нами, чтобы увезли ее за 20 рублей до Кокчетава. Думали, денег у нее много, шубка хорошая, шляпка, ботиночки лаковые, а когда убили — в сумке оказалось 30 копеек серебром. Учительница, оказалось, ехала к своему мужу.
«Звери, — подумал я, — и ведь какое «содружество»: один — белобандит-урядник, другой — «святой».
Записывая эти жуткие показания, я не заметил, как рассвело. Буран прекратился, земля была покрыта ровным слоем снега. Вскоре приехали Болкунов с Алексеем и привезли зипун, деньги и оружие.
Болкунову отдыхать не пришлось. Заменив лошадей, он поскакал в уездный уголовный розыск с донесением, а оттуда — в Кургальджино для ареста «святого брата» — старшего Пашкова.
Так закончился мой первый трудный экзамен. Было еще немало и удач, и ошибок, но с этого случая работа в угрозыске стала моей профессией.
В жизни Акмолинска в эту весну внешне не было заметно никаких перемен. Все так же по субботам и воскресеньям звонили колокола церквей, призывая православных к молитвам, все так же в строго положенные часы на двух минаретах мусульманских мечетей кричали муллы, призывая правоверных к намазу; все так же бойко вели торговлю местные нэпманы Ривкины, Сарымсаковы, Джумагуловы, Стариковы, сменившие дореволюционного миллионера Кубрина.
По вечерам местные обыватели, спекулянты, дельцы веселились в частном ресторанчике «Ишим». Там же они заключали торговые сделки, обсуждали «деловые предложения».
Со всех концов уезда спекулянтам и нэпманам везли хлеб, мясо, кожу, шерсть, а увозили керосин, спички, мыло. За свой товар драли нэпманы втридорога. Государственная торговля была еще слаба и не могла полностью обеспечить потребности населения.
Ушедшие глубоко в подполье недобитые белоказачьи офицеры и иные «бывшие» нашептывали о перерождении Советской власти. Временами будоражили тихую провинциальную жизнь кулацкие и уголовные банды. И казалось — этому не будет конца. Но так только казалось: нэп доживал свои последние дни.