Синие звезды
Шрифт:
— Это кого еще несет? — с неудовольствием спросила прилегшая отдохнуть Калюкиха.
Собака залаяла еще громче, но с улицы в окошко никто не стучал и хозяев не вызывали.
— Кого еще принесло? — уже с тревогой пробормотала Калюкиха, соскакивая с постели и торопливо распахивая окошко во двор.
Во дворе, заливаясь озлобленным лаем, черная собака яростно рвалась с цепи, но не к улице, не к калитке, а в сторону темного сада.
Калюкиха прикрикнула на собаку и захлопнула окошко.
— Зря брешет. Должно быть, чужой пес в сад забежал. Летом — тогда мальчишки за вишнями лазят. А сейчас кому там надо?
Собака притихла. Калюкиха улеглась. Кирюшка спрятался на свое место, за печку. Вскоре пришли Матвей и Калюкин. Калюкин был веселее, чем за обедом.
— Все цело, — рассказывал он, — даже два порожних мешка в прибытке. Я эти мешки от грязи вымыл и высушил. Мешки крепкие, новые. Не иначе, как тоже где-либо сворованы.
— Воры-то не на примете? — спросил Матвей. — У меня на заводе папиросный окурок не пропадал. А тут… на-ка, бумажник сперли!
— Вот народ! Вот народишко! — рассердился Калюкин. — У своих прут, у чужих воруют. А не думаю я на наших… Обязательно это кто-либо из городских.
— Из каких городских? — не понял Матвей. — Городских-то у вас на селе, кроме нас, много ли?
— Что ты… Что вы! — смутился и обиделся Калюкин. — Разве я про таких? Я про тех, что когда стали у нас с трудоднями нажимать: кто, мол, не работает, тому и нет ничего, — так мало ли, думаешь, лодырей в город утекло. А в городе — сам знаешь… Туда он сунется, сюда. Там паек урвет, там спецовку, здесь задаток. А вот нынче, когда стали заводить паспорта, то и спрашивают: «Где работаешь? Сколько работаешь? Ах, и там и тут без году неделю?» Да как турнут их всех обратно, по домам. Москва, говорят, хотя город и богатый, а дармоедов крепко не любит… Разбуди-ка ты меня, Маша, пораньше, — попросил он Калюкиху. — Мне завтра опять в Каштымово. Там хлопот, надо думать, на целую неделю. А дорога плохая. Сегодня у Куракинской рощи два ямщика чуть в ручей не угодили.
— Сулин когда вернется? — спросил Матвей. — Мне без него не с руки. Вы бы его поскорей оттуда…
— Нельзя поскорей. Он человек хитрый, напористый, — быстро раздевшись и шмыгнув под одеяло, ответил Калюкин. — Дня через три, надо думать, вернется.
И Калюкин проворно повернулся к стене, укрылся с головой и почти тотчас же захрапел. В избу с корзиной вошел дед Пантелей.
— Спит, что ли? — спросил он, кивая бородой на Калюкина. — Ну пускай спит. Корзину я оставлю. Встанет, пусть посмотрит, такая ли. А то наплетешь, ан и задаром.
— Отдохни, — предложил Матвей, — садись, старик. Куда торопишься?
— Мне не время, — присаживаясь на лавку, ответил дед Пантелей. — Мне на караул идти. Ночью я керосин караулю. Паек мне за это, тридцать пять рублей да зимой тулуп с валенками. Посидишь в избушке, выйдешь — хорошо, тихо. Обошел — опять в избушку. Керосин — не хлеб: тут воров бояться нечего. Как затарахтят колеса, выйдешь к подводчикам: «Эй, ребята!.. Гляди, с куревом потише!» Те, конечно, цигарки в рукав, коней кнутом. А там кури в поле сколько душе мило. Я и сам раньше потихоньку этим делом баловался. Да как-то старуха табак нашла, чуть из хаты не выгнала. Крепко сердитая она в тот год ходила.
Дед Пантелей тихо рассмеялся и поднялся с лавки.
— А в нынешнем году подобрела она, что ли? — спросил улыбнувшийся Матвей.
— Как не подобреть? И теперь год, да, гляди, не тот. На сытой жизни всяк подобреет. Хлеба заработали, свинью завели, козу. Старуха — а восемнадцать трудодней заработала. Жизнь теперь у нас кругом тихая, мирная.
— А замок у амбара отбили!.. Это что же, мирная?
— Что замок, — не задумываясь, ответил дед Пантелей, — так это озорство. Должно быть, парни спьяну покуражились. Кабы теперь голод! А то давай работай — пуза не нарастишь, а сыт, одет будешь… Так спроси, милый человек, про корзины. Я тогда скоренько наплету. Гривен, думаю, по семи положит. Семь на двадцать — это четырнадцать… Да козу продам, да еще как-нибудь — вот тебе и телка. Коза, сколько ее ни корми, все козой останется. А из телки, глядишь, и корова.
— Душевный старик, — сказала Калюкиха, когда дед Пантелей вышел. — Все-то ему хорошо, всему-то радуется. И то сказать, — заваливаясь в постель, добавила она, — работников у них нет: он да старуха. Мы-то еще, может, как-нибудь, а ему, если как бы по-старому, то одна дорога: срубил две клюки, сшил две сумы, да и пошел со старухой по миру… Вот чертова девка Любка! — неожиданно рассердилась Калюкиха. — И где-то ее каждый вечер носит?
— Дело молодое, пусть гуляет, — снимая сапог, объяснил Матвей.
— Замуж, боюсь, не выскочила бы, — помолчав немного, ответила Калюкиха.
— Ну и пусть выходит. Тебе-то что?
— Жалко, — созналась Калюкиха. — Кабы за хорошего человека, это еще туда-сюда. А то ведь сама атаманка да приведет еще, как это говорится, с черного крыльца веселого молодца! Куда я тогда с ними, с такими, денусь?
— Она девка толковая, — успокоил Матвей. И, раздумав ложиться, он опять обулся.
— Это что и говорить, — согласилась довольная Калюкиха. — Девка — огонь… Умница. На скотном дворе у нас — первая ударница.
Спать Матвею не хотелось никак. Он вышел на улицу и пошел наугад. Кое-где еще в окнах блестели огоньки. Где-то очень далеко играла гармошка. Лаяли собаки. А черное небо сверкало неисчислимым множеством удивительно ясных звезд.
Постепенно непонятное и беспокойное чувство глубже и крепче охватывало Матвея. Он растерянно высморкался, но это не помогло. Тогда он закурил, откашлялся, сплюнул, но и это не помогло тоже.
— С чего бы так? — удивился Матвей и, внимательно осматриваясь по сторонам, пошел дальше.
У пригорка, где чернели две корявые березы, он остановился. Гармоника играла тише. Собаки лаяли глуше. И только небо горело звездами все так же ярко.
Только тут Матвей вспомнил, что много лет назад, так же вот, при звездах, но и при винтовке, настороженно оглядываясь, шел он в разведку по чужому, незнакомому селу.
«Черт те что! А ведь долго просидел я в городе, — понял Матвей. — А в городе из-за фонарей звезды плохо видны».
Он зашагал дальше. Беспокойство прошло, но что-то осталось. И через минуту Матвей уже думал о том, что завтра же надо поговорить с председателем колхоза, который, с тех пор как сдохла у него корова, не то ослеп, не то сдурел, а только плохо что-то смотрит он по сторонам.