Синий гусь
Шрифт:
— Пожалуй, спальня и рабочий кабинет.
— А гостиная? У нас же еще есть гостиная.
— Гостиная — это так, планктон для питания китов. Должны же киты чем-то питаться.
— Ты немыслимый, — сказала Ирина.
Дверной звонок тявкнул в передней модным ныне повсеместным голосом: «Кто там?» «И старый король пошел открывать», — подумал я и пошел открывать.
Передняя или, если хотите, холл у нас тоже был разлюли-малина, что вширь, что ввысь. Но едва он переступил порог, как стало тесно, от его плеч, роста, крупной головы, всунутой в волчью шапку. Да и шапка-то сама — что твой стог, взъерошенный ветром.
— Не ожидали? — спросил Степан Степанович Степанов, стаскивая шапку-стог.
— Как это не ожидали? Вон уж стол накрыт, — я обнял, да нет, скорей ощупал ладонями его плечи — две черные пудовые гири, зачехленные мохнатой австрийской курткой.
Откуда же он возник, Степанов-то? Из какой иной жизни? Впрочем, не зря Вялки так напористо сегодня весь день, весь предпарижский день лезли ко мне. Как известно, со мной так — стоит подумать или померещиться…
Только когда чаепитие взяло устоявшуюся размеренность, я спросил:
— Как это вы меня так исключительно-замечательно разыскали, Степан Степанович?
— Так вы ж мне визитку оставляли, — он, застеснявшись, полез в карман. — Вот моя, между прочим, может, захотите позвонить когда.
На визитной карточке значилось: «Степанов Степан Степанович. Генеральный директор производственного фарфорового объединения «Вялки». Адрес. Телефоны. Именно телефоны, а не телефон.
(На швах рукавов ватник треснул и был заделан цветастыми заплатками, может, тряпицами от старой занавески. Солдатскую шапку-ушанку с серым пожухлым бобриком мужик держал зажатой в руке).
Швы заграничного костюма искусно таяли в чуть брезжащей полоске ткани. Волчья шапка висела на крюке в передней. Или, если хотите, в холле.
— Ну, Степан Степанович, вид у вас прямо-таки министерский! Министр, воистину министр! — одобрил я степановское обличье.
Он качнул головой.
— Министр, да не я. Министр-то меня на ковер призывал. Снять сулился.
— За что такая немилость?
— Не понимаю, получается, государственного подхода и политического момента. А моменты эти у меня каждый день выходят: «Волги» черные, намекает, ответработники с супругами. Вроде с производством ознакомление. А каждому грузи сервизы и уникалку. Не отгрузишь — не пробьешь оборудование или стройматериалы. И счет за фарфор не сунешь — вроде неудобно. Считается сувенир. Ну, я сколько мог, из своего кармана, как уедут, оплачивал… А потом взвывал: да тому же конца нет! И приказал на складе: ничего не грузить, все через магазин. Ведь и я жулик получаюсь, хоть не для своей личной пользы, а взятки-то фарфором даю… И пошло-поехало. Один бессервизный телегу накатал, другой. То не так в объединении, то не этак. Комиссия за комиссией и пошли душу мотать.
Степанов замолчал, отвернувшись к окну.
— Ну и отбились у министра-то? — спросил я.
— Кой черт отбился! Тут еще история. Юбилей, значит, персональный готовился, ну, сами знаете чей. Мне приказ: изготовить набор ваз особого габарита с портретом. А мне для этого нужно весь цех уникальной продукции остановить. А план? Я и говорю: не могу. Тут уж… Вспоминать неохота, что было. Самый что ни на есть политический момент…
— Так вас за это на ковер?
— За это уже раньше мыли. Теперь по телеге: разбазаривание средств. Купечество Степанов разводит: решил открывать художественную профтехшколу, специализацию по рисованию в детском саду, единицы педагогов просит выделить. И музей заводской замахнулся строить.
— Что ж вы такими замыслами министерство не очаровали? — спросил я.
Он без улыбки ответил:
— Очаровал. Это — железно, очаровал. Чуть в объятиях не задушили. На той неделе приезжали новый корпус обжига принимать. На шесть газовых печек цех. А как увидели полы цветные с орнаментом, стены в вялковской майолике — это мы все хозметодом, сами, — взвилась комиссия-то. Уж на механизацию не глядят, а поглядеть есть что, будь здоров отгрохали! Не — все стенки щупают. Отвлечение рабочей силы! По какой статье расход? По человеческой, говорю, чтоб человеку работать хорошо. Какое… Крик, в блокноты строчат… Цирк!
(— Ну, кина у нас тут хватает, — засмеялся Степан Степанович Степанов, — цельный «Цирк» заснимете. Кинокартину «Цирк» видели? «Букетом по морде — раз». Цирку тут хватает.)
Электронно-точная моя память все выдавала и выдавала документацию двадцатилетней давности, не нарушая интонаций цитат и зримости ситуаций. Всего, что когда-то вошло в меня. Свиток этой информации обинтовывал мою черепную коробку, мешая слушать Степанова. Я включался в его речь, тоже подчиняясь неким сигналам, а не собеседническому расположению к слышимому. В сегодняшнем рассказе для меня как бы отсутствовал вещный смысл, слуха, кожи касалась только тональность производимого Степановым. Горечь и гордость добытого трудами, бессонницами, срывами, чужим непониманием и собственным вдохновением, когда к итогу приходишь с ободранными в кровь руками. Но приходишь. И ободранные ладони, особенно чутко оглаживают отшлифованную поверхность итога. Я знал это чувство, я сам не раз испытал его.
— Ну, не в этом дело. Память оказалась бессильной в уничтожении Вялок. Это не я их, а они меня ритмично крушили ударами по голове, разбивая крыши и стены.
«Что тебя принесло! — мысленно взвыл я. — Погарцевать явился? Или поплакаться?»
— Какой вы молодец, что надумали заехать! — сказал я.
— Да с делом я, Артем Николаевич. Насчет кинофильма про Вялки, — тут он смутился.
Я услышал, как унылым фальцетом что-то запело в мозжечке: «Та-а-к!» Так. Так, значит. И ты туда же, чистый рыцарь призовых селедочниц и подарочных супниц. И ты хочешь позолотиться в льстивых лучах кинопроекторов? Прославляющим тебя экраном, как щитом, закрыться от возможных напастей? «Та-а-к!» — скучно ныл затылок.
Звук дрожал мгновение, и вдруг оборвался, канул в водоворот ликования, заполнившего меня.
Снова, как в Зюкином дворе, когда я ждал Катю, я ощутил: свободен! Своим заурядным тщеславием Степанов вновь освободил меня. Все они — и Зюка, и Катя, и сам он, Степан Степанович Степанов, годились для высокопарного или косноязычного резонерства, а коснись дело их самих…
И уже не скрывая удовлетворенного сарказма, сказал, будто припоминая:
— Так ведь уже существует вроде картина про Вялки, Велюгин ведь снимал. Недостаточно воспел?
Степанов смутился более прежнего. «Та-а-ак!» — уже весело откликнулся мой мозжечок.
— Да насчет этого самого я к вам и заявился, — сказал Степанов, потупившись. — Обидел я его, Велюгина-то. Железно, обидел.
— Чем же?
— Понимаете, что вышло. Премьера у него была сегодня. Меня позвал, Валеру Курихина с Матильдой, еще народ. Ну, как вы тогда на «Родину Жар-птицы». У него кинофильм тоже похоже называется: «Птенцы Жар-птицы». Птенцы — это Валера. И рассказано, как был знаменитый мастер Курихин Петр Семенович, как прекрасно он прожил, как был инициатором восстановления вялкинского фарфора. И меня туда же присовокупил Велюгин… А вот нынче Валера его достойное продолжение стал, Курихина то есть.