Синухе-египтянин
Шрифт:
Вот так снова, в который раз, все смешалось у меня в голове, потому что и в самом деле Мехунефер могла наврать мне и сочинить все эти истории из хвастовства, опьяненная вином. Но тут, оборвав речь на полуслове, Мехунефер взвизгнула, отпрыгнула от меня и кинулась с изъявлениями бурного восторга к приближавшемуся по коридору сарданскому воину в чине младшего военачальника. Он был высоченного роста и непомерной толщины, с красными от пива глазами, сверкающими, как у быка, и ручищами как лопаты. Плеткой, оправленной в блестящую медь, он огрел Мехунефер по спине, а потом, тряхнув за загривок, проговорил:
– Клянусь Сетом и всеми злыми духами! Так и норовишь улизнуть к какому-нибудь мужику, старая говяжья туша!
Из чего я заключил, что это и есть возлюбленный
В женских покоях дворца я посетил вавилонскую княжну, совершившую с фараоном Эхнатоном обряд разбивания кувшина, после чего царица Нефертити поспешно отправила ее из Ахетатона в Фивы, где обитали все побочные жены Эхнатона. Княжна была молодой красивой женщиной, принявшей меня чрезвычайно благосклонно, поскольку я мог говорить с ней на ее языке. Сама она занималась изучением египетского и разговаривала пока мило и потешно. Хотя она и выражала крайнее недовольство тем, что фараон не исполнил по отношению к ней своего долга, в Фивах ей очень нравилось и жизнь в Египте казалась много приятнее, чем сидение взаперти в женских покоях вавилонского дворца.
– Я никогда не представляла, – говорила она восхищенно, – что женщина может быть такой свободной, как в Египте. Мне не нужно скрывать лицо под покрывалом от мужского взгляда, я могу разговаривать с кем хочу; достаточно мне только приказать, и меня тотчас перевезут на лодке в город, знатные люди приглашают меня на пиры, и никто не считает зазорным, если я позволяю самым красивым мужчинам класть руку мне на шею и прикасаться губами к моей щеке. Я бы только желала, чтобы фараон исполнил свой долг по отношению ко мне, потому что тогда я стану еще свободнее и смогу развлекаться с кем хочу – ведь, насколько я поняла, в Египте принято, чтобы всякий развлекался с кем ему угодно, если только остальным об этом не будет известно. Думаю, что скоро фараон призовет меня к себе, чтобы я смогла выполнить свой долг, а то все вокруг развлекаются и рассказывают мне всякие забавные вещи, и меня уже не на шутку тревожит моя неопытность, ведь кувшин-то я разбила уже давно!
Она была очень красива, ее кожа была светлее, а глаза блестели ярче, чем у египтянок, так что я хорошо понимал желание мужчин положить руку ей на шею. Во взгляде ее, когда она смотрела на меня, горели снопы шаловливых, плутовских искр, которые вместе с ее речью ввергли меня в великое смущение, так что я не знал, что ей ответить. А она, слегка приоткрыв одежды, сказала:
– Полагаю, что фараон беспокоится о моем здоровье и поэтому прислал тебя, врача, осмотреть меня. Но уверяю, египетский воздух необычайно полезен мне, и единственное, что меня беспокоит, это то, что я, кажется, чуть полнее, чем нужно, чтобы быть вполне во вкусе египетских мужчин. Скажи мне, так ли это и надлежит ли мне похудеть. Скажи честно – как египетский мужчина и мой друг, чтобы я могла исправить этот свой недостаток, который происходит оттого, что в Вавилоне женщина тем притягательнее для мужчины, чем она толще, и поэтому там я усердно поедала сласти и пила сливки, чтобы нарастить побольше жира на своих костях!
Забыв о своей врачебной ипостаси, я оглядел ее глазами египетского мужчины и друга, как она просила, и убежденно засвидетельствовал, что никаких недостатков у нее нет и что очень многие мужчины предпочитают мягкий тюфяк жесткому, так что в этом нет существенной разницы между вавилонскими и египетскими мужчинами. Однако я посоветовал ей отвыкать от сластей и сливок: поскольку фараон и Великая царственная супруга худощавы и длинношеи, следовательно, обычай требует и от придворной знати быть худощавыми и длинношеими, и женская одежда устраивается сообразно с этим. По-видимому, моя готовность обсуждать эти предметы пробудила в ней ложные надежды, потому что она призывно взглянула на меня и сказала:
– Вот видишь – у меня под левой грудью родимое пятнышко. Оно такое крохотное, что его трудно заметить, тебе стоит приблизить глаза, чтобы разглядеть его. Но несмотря на свою малость, оно беспокоит меня, и я бы хотела, чтобы ты удалил его ножом – придворные дамы в Ахетатоне рассказывали мне, что ты искусно производишь такие удаления и совершаешь их на радость себе и даме.
Ее розовые груди были пышными и поистине достойными любования, но ее речи и манера держаться свидетельствовали о том, что фиванская горячка захватила и ее; кроме того, у меня не было желания взламывать запечатанный фараонов сосуд. Поэтому я только с сожалением ответил, что не захватил с собой лекарскую шкатулку, и поспешил прочь от нее, ибо предосторожность всегда предпочтительна, да и Мерит была вожделеннее для моего тела, чем все вавилонские княжны вместе взятые. Однако встреча с ней помогла мне увидеть Фивы и Золотой дворец глазами чужеземца, и я осознал, сколь велика испорченность дворцовых нравов, если княжна так скоро развратилась и научилась ребячески подражать самым дурным египетским повадкам. Вот почему я и рассказываю об этом. Должен признаться, что я испытывал сожаление, удаляясь от княжны, но проистекало оно от расставания с нею или от моих горестных размышлений – сказать не берусь. Во всяком случае, мне было легче покидать дворец после встречи с княжной, чем если бы я уходил, унося в сердце лишь занозу, оставленную словами Эйе.
Мне следует еще рассказать, что во время моего пребывания в Фивах меня посетил жрец Херихор, прибывший однажды поздним темным вечером к моему дому в паланкине. Он напомнил мне о нашем предыдущем свидании и обо всем, что было между нами, и сказал:
– Синухе, помни о своем обещании! Хоть и далеко умчал ладью стремительный поток, ты еще можешь успеть вскочить на нее, если пожелаешь!
– Я не помню, чтобы обещал тебе что-либо, – возразил я с достоинством.
Но он улыбнулся многомудрой улыбкой, беспечно вертя на большом пальце священный перстень Амона, и лицо его лоснилось от жертвенного масла; он ответил:
– Быть может, твой разум не давал обещаний, но сердце твое обещало мне, пусть и в тайне от тебя самого. Однако, разуму следует поспешить, чтобы достичь согласия с сердцем, ибо нынешней зимой в землю Кемет придет голод, а за ним по пятам явятся болезни и прольется кровь! Даже мудрейший из мудрых тогда не будет знать, что еще случится!
– В половодье воде легко разлиться. – заметил я, – но поток вздувается и сносит все запруды. Быть может, вызванный тобой разлив смоет и тебя с дороги, Херихор, тебя и твоих жрецов, и я не знаю, огорчусь ли я, когда это случится. Великое наводнение может причинить немало вреда, но, спадая, вода оставляет неизмеримо больший, чем обычно, слой плодородного ила, и урожай оказывается стократным!
Херихор не рассердился, но, сохраняя мудрую снисходительность, ответил:
– Ты полагаешь себя умудренным, Синухе, и выражаешься витиевато, но сравнение твое ложно. Я, пожалуй, сказал бы, что во тьме выковывается меч, и ты видишь снопы огненных искр, разлетающиеся от клинка. Куется меч, и куют его фараоново безумие и неистовость «крестов», да еще голод, болезни и кровь, и, когда выкуют, он вонзится в самое сердце Египта. Если пронзают сердце человека, он падает наземь и остается недвижной добычей червей, которые поедают его тело и жиреют. Желаешь ли ты и Египет отдать во власть червям, Синухе? Итак, наводнение ли, меч ли – суть одна. И ладья мчится вперед, набирая скорость, но ты, Синухе, еще можешь успеть запрыгнуть в нее, если захочешь. Не захочешь – окажешься в воде и утонешь. Также утонешь, если прыгнешь чересчур поздно. А ты прыгнешь, Синухе, уверяю тебя – уж настолько-то я могу читать в человеческом сердце!
На это я только ответил:
– Никто не знает, что родит завтрашний день.
Он считал меня слабым, но ведь и он не догадывался, что в моих жилах текла, быть может, царская кровь. И именно она заставляла меня поступать так, как я поступал, чего я сам не мог ни понять, ни объяснить. Впрочем, все это могло быть и неправдой, игрой воображения, подобной всякой другой, главное же – что никому не дано знать свое сердце – оно толкает человека на поступки, непостижимые для него самого, на дурные и на добрые.