Синухе-египтянин
Шрифт:
Я не буду больше рассказывать о нашей встрече с Мерит, потому что мне нужно сказать еще о Каптахе. Свой живот он уж точно не растерял, напротив, он стал вальяжнее прежнего и навешивал на себя еще больше украшений: на его шее, запястьях и лодыжках перезванивали обручи и браслеты, а к золотой пластине, скрывавшей пустую глазницу, он велел прикрепить драгоценные камни… Увидев меня, он тотчас зарыдал и завопил от радости:
– Благословен день, приведший моего господина домой!
И тотчас повел меня во внутренние покои, где усадил на мягкие подушки, а Мерит подала нам самые лучшие блюда, какими только потчевал «Крокодилий хвост», и радость наша была велика. Потом Каптах стал отчитываться передо мной и сказал:
– Господин мой Синухе, ты мудрейший из всех людей, ибо ты перехитрил торговцев зерном, которых до сих пор мало кто мог провести и обставить. Ты же прошлой весной своим хитроумием воистину заткнул их за пояс, хотя, может быть, в этом тебе помог наш скарабей! Как ты помнишь, ты повелел мне раздать все твое зерно новопоселенцам на семена и взимать с них лишь меру за меру, а я называл тебя безумцем, ибо для человека со здравым смыслом это была дурацкая затея. Так вот знай: благодаря этой хитрости ты стал нынче еще богаче, богаче еще на половину своего богатства, так что теперь я больше не могу удержать в голове всю сумму твоего достояния, а фараоновы сборщики налогов, чья жадность и наглость уже беспредельны, измучили меня вконец! Дело в том, что цена на зерно мгновенно упала, как только купцы узнали, что новопоселенцы получили его для посева, а когда распространились слухи о мире, она упала еще больше, и все кинулись продавать его, чтобы избавиться от своих обязательств, так что купцы терпели великие убытки и многие разорились. Тут-то я и стал скупать зерно по дешевке для наших амбаров и скупил его в несчетных количествах по сравнению с прежним, хотя все оно было еще на полях, не только не убранное, но и не созревшее. Осенью я собрал с новопоселенцев зерно меру за меру, как ты велел, так что полностью восстановил свои прежние запасы и могу сказать тебе, мой господин, строго между нами, что все это выдумки – про крапчатое зерно новопоселенцев: оно такое же чистое, как всякое другое, и никакого вреда причинить не может. Думаю, что жрецы и их прислужники тайком окропляли его кровью еще в закромах, так что оно становилось крапчатым и мерзко воняло. Это, конечно, опасный разговор, и мне бы не хотелось, чтобы ты пересказывал его кому-то еще, тем более что, кроме тебя, никто этому и не поверит, все свято верят, что зерно новопоселенцев проклято и хлеб тоже. Нам, впрочем, мой господин, это только на пользу, пусть продолжают верить. Ну вот, с наступлением зимы снова начали расти цены на хлеб – после того как заключили мир и Эйе именем фараона начал отправлять суда с хлебом в Сирию, чтобы вытеснить с сирийских рынков вавилонское зерно. Так зерно вздорожало пуще прежнего, а таких цен, как нынче, в Египте сроду не было, так что доходы наши неисчислимы и будут еще расти, пока мы держим зерно в хранилищах, ибо к осени в Египте начнется голод из-за того, что новопоселенцы не обрабатывали и не засевали свои поля; к тому же с фараоновых земель рабы бегут, а земледельцы прячут свое зерно, чтоб его не отправили в Сирию. По всем этим причинам я не устаю благодарить небеса и землю за твое великое хитроумие, мой господин, ибо ты превзошел в торговых делах даже меня, который полагал тебя сумасшедшим! – Каптах очень возбудился, рассказывая. Он продолжал: – Я восхваляю такие благодатные времена, когда богатство богатых преумножается и растет, хочет того хозяин или нет! Наступила пора радоваться и купцам, они теперь пируют с утра до вечера и с вечера до утра, и вино там льется рекой, ибо они богатеют не сходя с места. Воистину, нынче удивительное время – серебро и золото так и текут в наши лари и шкатулки! Знаешь ли ты, мой господин, что, продавая пустые горшки, я нажился не меньше, чем на зерне? Нет-нет, это не глупые шутки, а чистая правда, пусть в это и трудно поверить! По всему Египту сейчас развелась тьма скупщиков пустых и старых горшков, все равно какой формы, так что пивовары и виноделы рвут на себе волосы, оттого что у них не хватает сосудов. Воистину, удивительное время – человек может разбогатеть на пустоте! И вот, прослышав об этом, я успел скупить в Фивах все пустые горшки и велел сотне-другой рабов покупать и собирать еще, ведь люди, разумеется, отдавали моим людям старую посуду даром, только чтобы те унесли пропахший горшок вон из дома. И если я скажу, что этой зимой я продал тысячу раз по тысяче горшков, то это будет разве что небольшим преувеличением, но уж никак не враньем. Да и зачем мне врать, когда эта горшечная быль не правдоподобнее любой небылицы!
– Какой глупец станет скупать пустые горшки? – спросил я.
Каптах лукаво подмигнул мне своим единственным глазом:
– Скупщики утверждают, что в Нижнем Царстве открыли новый способ консервировать рыбу в воде и соли, но я проверил это и выяснил, что все эти горшки отправляют в Сирию. Огромные партии плывут морем в Танис – и в Газу тоже! – там их разгружают и караванами перевозят в Сирию. Но что делают сирийцы с пустыми горшками, сказать трудно. Сколько я ни задавал этот вопрос разным умным людям, никто не мог ответить, никто не знает, зачем они платят за старые горшки как за новые и что они делают со всей этой пустой посудой!
Рассказ Каптаха был, конечно, удивителен, но я не стал ломать себе голову над этой загадкой, ибо меня больше занимало положение с зерном. Выслушав отчет до конца, я сказал ему:
– Продавай все, что у меня есть, если понадобится, и покупай зерно! Скупай, Каптах, все запасы, какие только можешь и за любую цену! Но не то зерно, которое еще не проросло и лежит в земле, а только то, которое ты можешь увидеть собственными глазами и пощупать своими пальцами. Подумай также о том, сможешь ли ты выкупить обратно хлеб, отосланный в Сирию: хотя по условиям мирного соглашения фараон и обязан отправлять его туда, все же Сирия получает зерно и из Вавилонии и столько ей просто не нужно. Это правда – нынешней осенью в земле Кемет наступит голод, и пусть будет проклят всякий, продающий зерно царских житниц из одного только желания посоперничать с вавилонским хлебом!
Каптах, выслушав меня, восхитился моей мудростью и сказал:
– Твои слова разумны и правильны, мой господин, ибо по завершении этого дела ты станешь богатейшим человеком в Египте. Думаю, что я могу скупить еще сколько-то зерна, правда по грабительским ценам. А что касается человека, которого ты хочешь проклясть, так это тупоголовый жрец Эйе, который начал продавать фараоново зерно тотчас после заключения мира, по дешевке, и из-за своей глупости он продал столько, что Сирии хватит теперь его на долгие годы! И сделал он это потому, что Сирия платит сразу золотом, а ему нужны были горы золота для празднества тридцатилетья. Сирийцы не станут продавать нам обратно наше зерно, хлеботорговцы уже выяснили это: они складывают его в хранилища на зиму и не уступят ни зернышка. Сирийцы – хитрые купцы, я думаю, они дожидаются, когда здесь каждое зернышко будет на вес золота. Вот тогда они и продадут нам наш хлеб обратно и набьют египетским золотом свои лари – но только тем золотом, которое не сможем прибрать к рукам мы с тобой, мой господин!
Скоро, однако, я забыл и о зерне, и о голоде, грозящем Египту, и о будущем, скрытом во мраке, который придет на смену последнему кровавому закату над Ахетатоном, – я смотрел в глаза Мерит, и сердце мое упивалось ее красою, она была сладким вином для моих уст и бальзамом для моих волос. Мы оставили Каптаха, и она постелила свою постель для меня. И я без сердечного стеснения мог назвать ее теперь своею сестрой, хоть прежде думал, что ни одной женщине не смогу сказать этих слов. Но после всей горячки молодости, после обманов и разочарований, дружба Мерит была хлебом и вином, насыщающим голод и утоляющим жажду, и прикосновение ее губ пьянило меня больше, чем все вина гор и долин вместе взятые. Насытив мой голод и утолив мою жажду, она взяла мои руки в свои, и в ночной темноте я чувствовал ее дыхание у себя на шее, мы говорили с ней, так что в сердце у меня не осталось ничего тайного и я говорил не лукавя и не обманывая. Ее же сердце хранило тайну, хотя я и не догадывался об этом. Но так, видно, судили звезды еще до моего рождения, и поэтому я не стану с запоздалой горечью корить ее память.
Вот так я был опьянен любовью и чувствовал, что мужественность моя окрепла: ведь молодость – пора многих заблуждений, юная любовь полна грусти, потому что не знает себя и не знает собственной силы, она думает, что сила – нечто само собой разумеющееся, не догадываясь, что год от года та убывает и плоть мужчины слабеет к старости. И все же в дни своего заката я пою хвалу юным годам, ибо, быть может, голод лучше насыщения, а жажда будоражит человека сильнее, чем допьяна утоленное сердце. Но в ту пору в Фивах мне представлялось, что по сравнению с молодостью моя мужественность окрепла. Может быть, это тоже было заблуждением, видимостью, которой обманщица-жизнь пленяет человеческий взор. Эта видимость делала все в моих глазах прекрасным, и я никому на свете не желал зла, но всем только добро. Лежа рядом с Мерит, я не чувствовал себя чужим в мире, в ее объятиях был мой дом, и ее поцелуи развеивали мое одиночество. И все же это было еще одним заблуждением, которое мне суждено было пережить, чтобы мера моя стала полной.
В «Крокодильем хвосте» я снова увидел маленького Тота, и при виде него на сердце у меня потеплело. Он обвил своими ручками мою шею и назвал меня «папа», так что я не мог не растрогаться его памятливости. Мерит сказала, что его мать умерла и она взяла его к себе – ведь она носила его на обрезание и обязана, по обычаю, заботиться о нем, если собственные его родители не могут этого сделать. Тот отлично освоился в «Крокодильем хвосте», и завсегдатаи этого заведения баловали его, носили ему подарки и игрушки, чтобы сделать приятное Мерит. Мне тоже он очень нравился, и, пока я был в Фивах, я брал его к себе, в бывший дом плавильщика меди, что несказанно радовало Мути. А я смотрел, как он играет под смоковницей, как возится и спорит с другими мальчишками на улице, я вспоминал свое детство в Фивах и завидовал Тоту. Он чувствовал себя здесь как дома и даже оставался у меня на ночь, а я для собственного удовольствия начал учить его, хоть он еще был мал, чтобы идти в школу. Я нашел, что он очень смышленный: он быстро освоил письменые знаки и рисунки, так что я твердо решил определить его в лучшую школу, где учились дети фиванской знати. Мерит была счастлива, когда я сказал ей об этом. Что касается Мути, то она не уставала печь для него медовые пирожки и рассказывать ему сказки – ведь ее мечта сбылась: в доме был сын, но не было жены, которая надоедала бы ей и шпарила ей ноги кипятком, как делают обычно жены, ссорящиеся со своими мужьями.
Я был бы, пожалуй, вполне счастлив, не будь в Фивах так неспокойно, а не замечать этого я не мог. Не проходило дня, чтобы на улице или площади не вспыхнула драка, а споры об Амоне и Атоне неизменно заканчивались ранениями и пробитыми головами. У фараоновых блюстителей порядка было много работы и у судей тоже, и каждую неделю на пристани собирали толпу связанных людей – мужчин, женщин, стариков и совсем детей, их отрывали от дома и увозили на принудительные работы на царские поля, в каменоломни и даже на рудники – и все из-за Амона! Однако их отъезд ничуть не напоминал отправление рабов или преступников: народ в белых одеждах собирался на пристани на их проводы, шумно приветствовал их и осыпал цветами, не обращая внимания на стражников. А пленники подымали вверх связанные руки и кричали:
– Мы скоро вернемся!
И некоторые мужчины, потрясая кулаками, возбужденно восклицали:
– Воистину мы скоро вернемся и вкусим Атоновой крови!
Вот что они выкликали, и стражники предпочитали не вмешиваться из-за собравшегося народа и не употреблять по назначению свои палки, пока судно не отчалит от берега.
Так разделялся народ Фив, и сын разлучался с отцом, а жена с мужем ради Атона. И как приверженцы Атона носили крест жизни на платье или воротнике, так рог Амона был отличительным знаком его верных, по которому они узнавали друг друга и который носили открыто, благо никто не мог запретить им – ведь рог во все времена был излюбленным украшением одежды! Почему для этой цели они выбрали именно рог, сказать наверняка не могу. Может быть, имелся в виду рог Амонова овна, а может – одно из бесчисленных божественных имен, пишущееся так же, как слово «рог», которое, раскопав в древних речениях, жрецы вытащили на белый свет и дали народу для опознания друг друга. Так или иначе, но носители рога опрокидывали корзины торговцев рыбой, крушили щиты на окнах и нападали на своих противников с кличем: «Прободаем, пропорем Атона рогом!» На что приверженцы Атона ответили тем, что стали носить под платьем ножи, выкованные и заточенные в форме креста жизни. Этими ножами они оборонялись, подбадривая себя криками: «Воистину кресты наши острее рогов! Крест жизни подарит вам вечную жизнь!» И точно – этими ножами они отправили многих в Дом Смерти для приготовления к вечной жизни. Стражники никогда не останавливали их и даже защищали, хотя часто бывало, что целая ватага Атоновых сторонников, «крестов», наваливалась на одного «рога», забивала его и, раздев донага, бросала на улице.