Синухе-египтянин
Шрифт:
Но мое сердце, пока я слушал речь фараона, наполнялось горечью, и я ощущал свои руки и колени, обожженные кипящей смолой у стен Газы, раны на них еще не зажили. Я думал о том, что фараону легко произносить эти слова, потому что он не вдыхал зловоние смердящих трупов под стенами Газы, не слышал воя истязаемых женщин в шерстяных шатрах Азиру. Ему легко говорить, потому что он живет во лжи и обмане и дышит благоуханным воздухом Ахетатона, а его слух с утра до вечера ублажают жрецы, распевающие славословия Атону. Ему легко говорить, потому что перед ним носят тяжелые корзины с золотым песком и машут страусовыми перьями, а в то время народ едва таскает ноги, питаясь крапчатым зерном, а дети умирают от лихорадки и больных животов. Вот так, пока я слушал слова фараона, очарование Ахетатона померкло для меня и в моем сердце не осталось добрых чувств к фараону – блеск и богатство Египта, окружавшие его, в моих глазах были подобны не свету утренней зари, а полыханию заката, пламенеющему ярче пожара, ибо, спускаясь за западные горы в предвечернюю пору, солнце разливает над миром алый свет гуще, чем на рассвете, но свет этот грозен, он сулит кровь и смерть.
Фараон Эхнатон говорил, а я смотрел холодными глазами на его приверженцев, внимавших ему с открытыми ртами, раскрасневшихся, как и он, и верящих каждому его слову. Одна царица Нефертити взирала на него с бледным лицом, и взгляд ее был острее, чем нож, и горше, чем смерть. К празднеству тридцатилетья она надеялась наконец принести сына, но произвела на свет девочку, пятую по счету, от чего сознание ее помрачилось, отчаяние затмило в сердце чувство любви и она совсем охладела к царственному супругу, вменив ему в вину все беды, как это вообще свойственно женщинам. С тех пор они начали ссориться и часто обменивались запальчивыми и колкими словами, так что новые художники, ревностные поборники правды, как-то изобразили их метающими стрелы друг в друга, в шутку пытаясь таким способом уладить их размолвку – не понимая, сколь глубоко проникло отчаяние в сердце царицы Нефертити.
Но именно благодаря этому отчаянию она яснее, чем любой другой, видела, как далеко зашел фараон, преступив все границы дозволенного обычаем в своем исступленном упоении властью, и какой урон нанес своему достоинству этой речью. Она вовсе не стала скрывать своего понимания от фараона Эхнатона, когда они вернулись во дворец, и он, все еще разгоряченный, не в силах успокоиться, расхаживал, сжимая руки и возводя очи к небу, словно провидя сквозь расписной потолок своего Атона во всем его блеске. Однако фараон Эхнатон не стал ее слушать, хоть она и говорила, как умеют это делать женщины, и ее слова кусали словно туча злых мух, но фараон обитал в блаженном вертограде снов и сам все пуще распалял себя, пока не привел в совершенное исступление, так что и врач был бессилен успокоить его. Он не мог даже улежать на постели, сон не шел к нему, и он расхаживал взад и вперед, беспрестанно твердя об Атоне, лицезрея свет и судорожно вздымая руки в твердой уверенности, что в его власти избавить мир от колдовской силы страха и тьмы. Он не мог заснуть даже после того, как я дал ему успокоительное и снотворное питье. Он сказал:
– Ах Синухе, Синухе, это счастливейший день моей жизни, и сила во мне заставляет трепетать мое тело. Взгляни, о взгляни! Множество образов ты сотворяешь из мощи своей, о единый, – все города и селенья, пути по воде и по суше. Взоры людей устремляются ввысь на тебя, когда ты, как солнце с небес, озаряешь все земли. Но вот ты скрываешься, люди, творенья твои, смыкают глаза и спят крепким сном, не видя тебя – ведь ты скрылся! И тогда свет твой незримо и ярко сияет лишь в сердце моем!
Он воспарил в этот свет, унесенный видением, сжигавшим его сердце, он прерывисто переводил дух, словно сердце в его груди готово было разорваться, потом всхлипнул в упоении и, воздев руки, с жаром пропел:
Нет никого, кто познал бы тебя в целом миретолько единый твой сын, царь Эхнатон.В сердце его вековечно сияешь утром и в полдень,вечерней зарей и в ночи.Посвящаешь его одного ты в замысел свой,поверишь ему свою силу.Мир распростерт в длани твоей,сотворенный тобою.Ты восстаешь – и оживает вся жизнь,скроешься – все умирает вокруг,жизни мерило,в тебе одном источник ее.Вдохновенный жар его речей был столь велик, что, слушая его, я не смог бы уберечь свое сердце от их колдовского воздействия, не будь я целителем и не отвечай я за его здоровье. Поэтому я постарался успокоить его, взял его тонкое запястье своими пальцами и с немалой тревогой стал считать удары его пульса, намного опережавшие мерное падение капель в водяных часах; кровь также не отливала от его головы. Так проходила ночь, неспешно плыли по небу звезды, и в огромном дворце царила мертвая тишина. Не спал только один фараон, а вместе с ним бодрствовал и я, его врач.
Вдруг в дальних покоях завыла маленькая собачка. Она выла и скулила, и ее голос проникал через все стены и стал наконец казаться воем шакала, предвещающим смерть. Человеку эти звуки во всякое время внушают ужас, но особенно если они раздаются в темную предрассветную пору, когда человек и животное ближе всего к смерти. Поэтому фараон пробудился от своих видений, кровь сразу отхлынула от его головы, лицо стало пепельно-серым и осунулось, а глаза помутились и воспалились. Бог вышел из него, и возобладало человеческое естество со всеми переживаниями, страхами и любовью, переполнявшими отцовское сердце. Тотчас фараон ринулся через все покои – а я следовал за ним, освещая путь светильником, и так мы прибежали в комнату больной царевны Макетатон. Опьяненные праздником, вином и угощением все слуги оставили ее одну и заснули беспробудным сном. Только маленькая собачонка охраняла ее сон в изножье кровати, и когда ночью царевна начала кашлять, ее изможденное тельце не выдержало приступа кашля, алая кровь хлынула из ее легких на постель, а собачка ничем не могла помочь ей, только лизала ей руки и лицо с бурной нежностью. Вот тогда она и начала скулить, предвещая смерть, ибо собаки раньше людей угадывают ее приближение и чуют ее запах.
Маленькая царевна умерла на руках у отца, перед рассветом, и я бессилен был помочь ей своим искусством. Она была второй по старшинству дочерью фараона, и ей успело исполниться только десять лет.
Я проливал слезы над ее телом, ибо смерть ребенка неизмеримо печальнее смерти взрослого, но отцовская скорбь фараона была поистине ужасна, и я боялся, что он умрет, ибо всякому чувству отдавался он полнее и переживал глубже, чем обычные люди. Поэтому я старался утешить его и говорил:
– Царь Эхнатон, друг мой, я не пожалел бы собственной жизни, дабы избавить тебя от этого горя. Но ведь цветок прекраснее всего перед цветением, а невинная смерть прекраснее неправедной. Быть может, твой бог возлюбил твою маленькую дочь столь сильно, что ради этого забрал ее в свой челн раньше срока, чтобы ей не пришлось изведать полуденный зной и ночную стужу, испытать скорбь и боль, ибо жизнь подобна раскаленной пыли, а смерть – прохладной воде. Воистину, царь Эхнатон, теперь она будет жить вечно, и ее золотой шар никогда не перестанет кружиться, а пестрый волчок никогда не упадет; искусные мастера в Доме Смерти обовьют ее пальчики золотыми наперстьями и сохранят ее личико, и ее нежное тельце сохранят и обовьют царскими пеленами, чтобы она жила вечно, не зная ни боли ни печали.
Все это я говорил фараону в утешение, потому что по-прежнему любил его в его скорби, но не мог любить его в исступленном упоении властью. Перепуганные слуги смыли кровь с лица девочки, и казалось, что на худеньком личике проступила улыбка. Поэтому я не слишком корил себя, лекаря, за то, что ничего не делал для нее в последнее время, тем более что в мои обязанности это не входило, к ней был приставлен ее собственный врач. Маленькую собачку унесли, как она ни сопротивлялась, но она продолжала выть, безутешная в своей собачьей скорби.
К фараону Эхнатону никто не осмеливался приблизиться. Наконец лекарства мои начали действовать, и на рассвете он уснул. Прибывшие из Дома Смерти носильщики поспешили забрать тело царевны, пока он спал, и, по крайней мере, от этого горя он был избавлен. Тело царевны начинили душистыми смолами самым лучшим и искусным способом, лицо покрыли золотой маской и совершили погребение по царскому чину, положив в усыпальницу все игрушки девочки. Бальзамировщики не сочли уроном для своего достоинства забальзамировать и трупик маленькой собачки царевны, скончавшейся от тоски после того, как ее хозяйку унесли в Дом Смерти. Так собака последовала за царевной и легла в изножье вечной ее постели.
Но пока обмывщики трупов и бальзамировщики занимались своим делом в Доме Смерти, фараон не знал покоя: ночи напролет бродил он, подавленный горем, по дворцовым покоям и по саду в одиночестве, запрещая следовать за ним и прогоняя от себя стражников. На торжества тридцатилетья в Ахетатон съехалось и сошлось много разного люда, и вот как-то утром, когда фараон Эхнатон шел по берегу священного озера, на него напали двое злоумышленников, вооруженные ножами. Но как раз в это время у озера сидел некий юноша, один из учеников Тутмеса, упражнявшийся в рисовании уток. Тутмес не позволял своим питомцам рисовать по образцам, а учил изображать то, что их окружает, – ведь несомненно труднее передать то, что видишь, чем то, что сумел выучить. Этому юноше удалось отбить нападение царских убийц своим острым пером и продержаться до тех пор, пока не подоспели на помощь стражники, спасшие жизнь фараону, так что он отделался одной резаной раной на плече. Но юноша умер, и кровь его обагрила руки фараона. Так, раз явившись, смерть стала преследовать фараона Эхнатона и ходить по пятам за ним, никогда дотоле не знавшим ее. Теперь же среди осеннего великолепия сада он смотрел на свои обагренные кровью руки, на стекленеющие глаза юноши и его безвольно отвисающий подбородок, зная, что тот принял смерть ради фараона.