Сирень под пеплом

Аман Сергей

Улыбка Халима, продолжающего стоять у изгороди, становится пустой. Сашок поудобнее пристраивает выпуклости спины к плоскости будки, из которой продолжают пучиться звуки. Скрещивая руки на груди, он видит, как Воха стоит посреди танцплощадки, как Колян не в такт музыке прыгает кузнечиком, а Шоха идёт встречать гостя:

– Няхили, Муха?
– он нацеливает раскрытую дугою руку на белеющую рубахой грудь надвигающегося приятеля, но тот с ходу отбрасывает её, стремясь к объекту раздражения и этим разворачивая Шоху вокруг своей оси. Шоха сзади хватает его за предплечье.
– Хорош, Муха, заводиться!..

– А ты чо, самый борзой, что ли?

– Ладно, не гони туфту, давай спокойно разберёмся.

–

Счас разберёмся, - глухо обещает полуобернувшийся Муха и, доворачиваясь, толкает Шоху в лицо, накрывая в толчке открытой ладонью рот и нос. Пошатнувшийся Шоха машинально ловит его за запястье и, заваливаясь под забор, увлекает за собою. Тот не выдерживает равновесия и, упираясь, падает на поверженное тело. Сашок, от которого всё это происходит в двух шагах, нагибается разнимать их, а подбежавший Колян втыкает носок полуботинка в открывшийся в сплетении тел бок Мухи. Оцепеневший Воха видит подлетающую в длинной ночной рубахе Валентину, вклинивающуюся в сцепку, чтобы оттащить мужа. Отмахнутая локтем Сашка, она отскакивает назад и протяжно кричит почти плача:"Га-ады! Я сичас милицию вызову!.. Мухаммед, я от Гули позвоню, я сичас..." - и Воха замечает взметнувшийся подол ночнушки, съедаемый углом музыкальной будки. Тем временем Сашок, подведя под тело руку, отрывает Муху от Шохи и, приобняв, даёт подняться приятелю. Муха, потерявший кураж, обвисает на руках Сашка так, что медленно поднимающийся, нервно напряжённый в готовый развернуться сгусток мускулов Шоха сдерживает удар.

– Су-уки!..
– вдруг тоненько ноет, подвывая, Муха, в такт своему вою раскатывая голову по широкой груди Сашка.
– В-вам мою ж-жизнь!..
– Сашок в очередной раскат головы распускает объятья и Муха, занесённый инерцией спиной к будке, мешком сползает по стене.
– Оо-у!..
– воет он, оседая, и, уже сидя, тихо и надрывно добавляет, - Козлы...

– Не надо, братан, - Халим пытается приподнять родственника, одной рукой держась за угол будки, а другую просунув ему под мышку, - свои ведь. Вон и Валюха уже прибежала.

– Твои, - зло говорит Муха, отдёргивая руку.
– Т-твою... За своей смотри...

– Чо ты сказал?
– замерший на мгновение Халим смазывает тыльной стороной ладони родственнику по губам.
– Повтори, чо ты сказал!

Мотнувшаяся голова Мухи изрыгает что-то несуразное и задохнувшийся было Халим кричит:

– Чо-о?! А ты её за ноги держал?

– У меня свидетели есть, - обречённо-радостно шипит родственник.
– Хошь, докажу?

Взметнувшаяся для очередной пощёчины рука Халима, отбитого в этот момент боком подскочившего Шохи, хлопает того по спине.

– Лана-лана-лана!
– частит Шоха.
– Хорош, братаны! Из-за бабы...

Но в мозг плеснул уже кипящий дёготь ненависти. И руки Халима, судорожно скользящие по спине удерживающего его Шохи, замирают только тогда, когда натыкаются на торчащую из заднего кармана брюк полированную рукоять отвёртки.

– ...Хуртын её как хотел ставил...
– свистящим шёпотом поёт Муха.
– Как хотел!..
– он рывком поднимается.
– Понял, ты, фраер мазаный!

Халим, приподняв, так легко отбрасывает в сторону Шоху, что Вохе кажется, будто он всё видит не наяву. И пока вылетает куда-то из поля зрения Шоха, пока удивлённо отлипающий от досок Сашок непонятно разводит руки, а Колян бросается наперерез метнувшемуся от Сашка Мухе, Халим выкидывает кулак, на который напарывается его далёкий брат и друг. И слышен странный полувыдох-полузвук:"Хук!" И Муха, задержавшись, косо валится на буд... Как неестественно и одиноко вдруг увидеть рукояти чёрный круг на белой ткани и сведённых рук, нелепо что-то шарящих вокруг, неудержимо-мелкое дрожанье. И ощутить в себе испуг и ожиданье. И пустоту. И сердце на

весу. И видеть тающую тени полосу от рукояти в теле дышащей отвёртки, не понимая, что мигалкой вёрткой у входа в парк развёртывает тьму. И даже уж предощутив подкоркой подъезд милиции, поднятой по звонку, глотать тошнотно набежавшую слюну, не двигаясь, будто бинтом обёрнут... И только лишь когда ударят сбоку фары, которые шофёр подключит лишь теперь, узреть перед собой штанин пижамных пару и осознать отсутствие друзей. И только лишь когда перемещаясь взглядом и в памяти держа пижамные портки, в слепящем свете фар увидеть - Нязик рядом, вдруг удивиться - что ж в руке его шнурки? И только лишь когда толкнётся в разум фраза "Куда ты приканал? Дурак ты или что?", враз ощутить, что ты опустошён до таза, а ноги налились свинцово-горячо... Толчок в плечо и выдох:"Ну ты чо!.." То Шоха, друг и брат, его зовёт куда-то. Зачем бежать туда, откуда нет возврата?.. Но ты бежишь. Что можешь ты ещё?..

Воха несётся, продираясь сквозь кусты, и дыхание его колотится где-то в висках. Он видит маячащую в лунных сумерках спину Шохи. Она неожиданно исчезает, а Воха, с разгона пролетев ещё несколько метров, вбегает в непроглядную тьму и натыкается на круто уходящий вверх осыпающийся склон. Это железнодорожная насыпь. Ведь это вдоль неё расположились, образовав оригинальный стык, пространство парка и полузастроенное пространство ОВД через арык.

Не соображая, глотая пульсирующий в горле сгусток, Воха рвётся прямо на насыпь, сползая через каждые два рывка вместе с гравием. Сзади настигали тягостные толчки пустых секунд.

– Д-дура! Куда лезешь?
– слышит он над собой сдавленный крик и, вскинув голову, видит напряжённый силуэт с указующей правой рукой. В той стороне пологий с детства знакомый подъём. Чтобы добежать до его основания, надо вернуться на два десятка шагов - под безжалостный свет луны. И Воха на какое-то мгновение пугается. Но бездумная сила сталкивает его с места и он бежит. Но не по прямой к подъёму, а вдоль насыпи, в его тени, а добежав, пригибается и медленными шажками движется к началу тропы.

Очутившись в пределах досягаемости ночного спутника, он от внезапно окатившего его испуга застывает на месте, а затем, потеряв голову, взбегает на насыпь. И не видит Шохи... Тот уже по ту сторону, внизу, где громоздятся, лезут друг на друга мазанки и сарайчики пристанционного посёлка, образуя ведомые только старожилам лабиринты.

Ничего не понимая, Воха бросается бежать вдоль сдвоенных путей. Сознание возвращается к нему только тогда, когда он слышит за спиной отчаянный страшный придушенный вопль:"Ду-ра! Д-ду-ура!.."

Воха рывками летит по ступеням шпал, боясь оступиться в гравийный прогал. И всё время оступается. Бежать неудобно, так как он никак не может приноровить ритм бега к расстоянию между шпалами. Неосновное зрение охватывает пространство метра на полтора - два вперёд сконцентрированного под ноги взгляда. Поднять голову Воха боится. Откуда-то он знает, что рельсы, поблёскивая отражённым светом, стискивают его с боков, направляя бег, и сливаются вдали в тупую металлическую стрелу, указывающую в непроглядную темень. Он знает, что за ним бежит Шоха, чувствует, как тяжело тому бежится, но не остановиться - и вот они бегут...

Ах, как они бегут, ах, Николай Васильич! Они бегут туда, куда спустилось солнце, забыв, что завтра солнце встанет за спиной. Ну что ж, прощай, покой! Неумный, но не злой. Какой? Да вот такой, когда не нужно слов - оправдывать себя. Когда слова нужны, чтоб толковать теченье событий жизни сей - ведущей, но куда? Когда понять готов, что твой покой - в движеньи, то бишь покоя нет. Неопытно любя, ты принимаешь жизнь, но не она тебя... И хочется понять! И объяснить волненье!.. И вот они бегут. Ни ночи нет, ни дня.