Шрифт:
В.Марин
Сиреневая токката махаона
Как правило, я не занимался частной практикой, но когда однажды к вечеру в июне прошлого года меня пригласили посетить некоего Алексея Андреевича Шиманского, я почему-то согласился. Обдумывая впоследствии это свое неожиданное решение, я пришел к выводу, что меня скорее всего привлекла звучность фамилии моего будущего пациента.
Человек, который пришел ко мне от имени Шиманского, выглядел довольно-таки оригинально даже для нашего маленького городка, где я жил последние несколько лет. Человек "тот, войдя
– Михаил.
От него пахло крепким табаком. Лицо его было плохо выбрито, а рыжие, прокуренные усы вызывающе топорщились в разные стороны. На посетителе был серый рабочий костюм и огромные черные бутсы.
Я предложил Михаилу присесть, но он отрицательно покачал головой. Быстро одевшись, я вышел вслед за ним на улицу.
Дом Шиманского находился за стадионом, почти на самой окраине города. Опоясанный венком цветущей сирени, он был очень приветлив и по-деревенски уютен.
Шиманский встретил меня в гостиной, где он полулежал на низкой цветастой тахте. В комнате было много солнца; в окна заглядывали пахучие ветви сирени, на этажерке у окна стоял огромный аквариум, и отраженные от него солнечные блики мельтешили по потолку.
Шиманский был очень худ, на бледном лице его лихорадочным огнем горели огромные черные глаза. Яркий, восточного типа халат был небрежно накинут на плечи поверх пижамы.
– Здравствуйте, доктор, - приветствовал меня Шиманский глухим, хриплым голосом.
– Очень рад, что вы согласились зайти ко мне...
Он привстал с тахты и указал мне кресло у окна. Я сел и вопросительно посмотрел на него. На секунду мне показалось, что я уже где-то видел его.
Шиманский натянуто улыбнулся и хотел что-то сказать, но хриплый кашель прервал его на полуслове. Он согнулся на тахте, держась правой рукой за горло. Нехорошее подозрение промелькнуло у меня в голове...
Откашлявшись, Шиманский внимательно посмотрел на меня и хрипло проговорил:
– Вы правы, доктор, совершенно правы...
Я нахмурился и отвел глаза.
– Не старайтесь меня убедить в том, что у меня коклюш; бесполезно... Я сам неплохо разбираюсь в медицине...
Я пожал плечами и примялся осматривать больного.
Шиманский просил меня заходить к нему раз в неделю. Я согласился. Мой пациент был очень плох, однако поддержка организму была необходима, и я надеялся, что Шиманский протянет не только до осени, но и, пожалуй, до следующей весны.
Вторично я зашел к нему в субботу вечером. В глубине огромной зимней веранды меня встретил хмурый взгляд Михаила. Он стоял в сером рабочем халате с электрическим паяльником в руках у широко распахнутой двери в соседнюю комнату. При моем приближении он, как мне показалось, на секунду растерялся, потом поспешно захлопнул дверь и прислонился к ней спиной, сложив на груди руки. У меня не очень зоркие глаза, но я все же заметил в глубине комнаты несколько опутанных проводами приборов и какой-то необычной формы предмет, отдаленно напоминавший концертный рояль.
Шиманский сидел на тахте и кашлял, судорожно хватаясь рукой за горло. Голос его с каждым днем становился все глуше и глуше, и я знал, что его ожидает афония.
Как бы догадавшись о моих мыслях, Шиманский хрипло спросил:
– Я скоро потеряю голос, доктор?
– Нет, что вы!
Шиманский укоризненно покачал головой.
– Вот видите, доктор, вы опять пытаетесь обмануть меня. Этак у нас с вами дело не пойдет. Я хочу верить вам, доктор. Кстати, о голосе вы можете говорить мне все откровенно. Когда-то он был очень необходим мне, а сейчас...
Мне снова показалось, что я уже где-то видел его.
– Вы никогда не были в Ленинграде?
– спросил я.
– Был...
– Медленно, как бы нехотя, ответил он.
– И даже считался тамошней знаменитостью... в свое время конечно...
– он криво усмехнулся.
И я вспомнил - ведь это же известный тенор! Шиманский понял по выражению моего лица, что я узнал его, с наигранным сокрушением развел руками и отвернулся.
– И вы с тех пор...
– начал я.
Но Шиманский перебил меня:
– И с тех пор как певец я нуль, калека, понимаете? Нуль!
– Но ведь можно найти себе другое занятие. Например... преподавать музыку, - подсказал я.
Шиманский с удивлением посмотрел на меня.
– Менять профессию в пятьдесят пять лет? И кроме того, я артист, понимаете, артист! Искусство - мое призвание, моя страсть, мое счастье, наконец, моя жизнь... Я не могу, я не в силах сидеть с закрытым ртом! Шиманский привстал на тахте, глаза его лихорадочно горели.
– Вы не поверите, но мне иногда хочется, невыносимо хочется взлететь на любой забор и запеть, хотя бы по-петушиному, но запеть...
Он умолк, и молчание было долгим и тягостным. Нужно было как-то прервать его.
Еще при первом посещении дома Шиманского я обратил внимание на небольшой треногий столик, стоявший в углу комнаты около аквариума. Столик был покрыт стеклянным колпаком, под которым на металлической подставке, напоминавшей маленькую телевизионную антенну, сидела, сложив крылышки, огромная бабочка. От столика в комнату Михаила тянулась пара тонких проводов голубого цвета.
Я заинтересовался этим странным экспонатом и спросил Шиманского, не увлекается ли он чем-либо помимо искусства.
Шиманский отрицательно покачал головой.
– А энтомология?
– допытывался я.
Шиманский опять покачал головой.
– Тогда почему у вас в комнате живет эта бабочка?
Шиманский взглянул на бабочку и неожиданно оживился.
– Вы знаете, что это за бабочка, доктор?
Я пожал плечами.
Шиманский встал с тахты и, подойдя к треногому столику, щелкнул пальцем по колпаку. Бабочка развела крылья, и я невольно привстал от изумления, передо мной сидело огромное крылатое существо, переливавшееся в лучах солнца всеми цветами радуги - от красного до фиолетового. Доминирующий цвет трудно было уловить, но мне показалось, что таким цветом был сиреневый.