Сиреневая токката махаона
Шрифт:
– Эта интересная бабочка, - услышал я голос Шиманского и с трудом оторвал взгляд от стеклянного колпака, - жительница далекого Уссурийского края. Она имеет красивое латинское имя Papilio bianor maacki и широко известна под названием махаона. Кстати сказать, эта бабочка помогла мне нащупать те, что, пожалуй, в будущем станет одной из форм искусства...
– Какого искусства?
– не понял я.
– Того, которого мы по прирожденной слепоте своей до сих пор не замечали, - искусства природы...
– Искусство природы? Но ведь это... это абсурд, нечто вроде горячего льда...
– возразил я.
– Искусство, насколько мне известно, не может существовать помимо человека. Искусство - это отражение окружающего нас мира в субъективных образах...
– Все это мне давно известно, - нетерпеливо, перебил меня Шиманский. А вот вы никогда не думали, доктор, что искусство может быть объективным? Вот, к примеру, стоит перед вами дерево. Художник копирует его. Зрители восхищаются: как прекрасно нарисовано! Какое произведение искусства! А само дерево не произведение искусства? Только уже не человеческого искусства, а искусства природы?!
– Простите меня, но это софистика, - возразил я.
Мои возражения, казалось, очень возбудили Шиманского. Он пересел в кресло, поближе ко мне и с жаром продолжал:
– Представьте себе; вы входите в лес и любуетесь красотой стволов и листвы деревьев, любуетесь красотой облаков, цветов и бабочек, с наслаждением слушаете пение птиц... Искусство природы - это не живопись, не музыка, не театр... Это что-то общее, единое, синтетическое и в то же время, если можно так выразиться, прикладное. Мне иногда кажется, что природа - это исполинский театр с безукоризненными декорациями и самыми талантливыми исполнителями в мире. Даже мы с вами - невольные актеры театра природы...
Шиманский отпил несколько глотков из стоящего на столе стакана и продолжал:
– Но не казалось ли вам в то же время, доктор, что это искусство природы не совсем такое, каким оно представляется нам с вами? В действительности оно может быть в тысячу раз красивее, величественнее, глубже! Вы знаете, доктор, когда мне пришли в голову эти мысли, мне стало почему-то немного страшно. Я пел на сцене около двадцати лет. А мой голос, оказывается, - это всего-навсего красивая оболочка того, что лежит внутри меня...
Шиманский криво усмехнулся и в задумчивости прикусил губу.
– Вам не скучно слушать все эти философствования?
– Нет, что вы!
– я запротестовал очень искренне - меня глубоко заинтересовали не столько мысли Шиманского, сколько он сам.
Шиманский неожиданно сник, глубоко опустился в кресло и прикрыл глаза рукой. Мне стало неловко, и я подумал, что надо уйти. В этот момент Шиманский тихо произнес:
– Я покажу вам искусство природы...
– Где?
– Здесь. Сейчас же.
Шиманский протянул от треноги-столика с колпаком к тахте два тонких голубых провода. Один из них он включил в обыкновенную розетку, второй - в какую-то большую черную коробку с разноцветными рычажками. Щелкнул переключатель, и я невольно вздрогнул - колпак осветился мерным сиреневым цветом. Одновременно с этим из-под колпака раздался мягкий и тонкий звук, похожий на звук органа. По комнате прошел легкий запах, отдаленно напоминающий запах маттиолы.
– Что это?
– удивился я.
Шиманский усмехнулся.
– Ничего особенного. Спросите Михаила, и он вам с ученым видом ответит, что в данном случае произошла трансформация механического движения бабочки в гамму цвета, звука и запаха при помощи обыкновенного импульсного генератора из телестудии... В действительности же это своего рода увертюра к симфонии, или, точнее, токкате махаона. Погодите, я сейчас спугну его.
Махаон вздрогнул, пополз вверх по антенне и вдруг взвился в воздух крылья его судорожно забились о стенки стеклянного колпака. Больше я не видел махаона - колпак начал излучать целый фонтан цветного света. Цвета напоминали мне окраску самого махаона, но были значительно ярче, свежее и переливчатее.
Одновременно с цветовым фонтаном на меня обрушилась лавина звуков. Звуки представляли собой какофонию, в которой, однако, иногда прорывался какой-то строго определенный, непрерывный, слабо пульсирующий ритм, напоминающий ритм токкаты... В ноздри ударил одуряющий запах совершенно непонятного происхождения, язык ощущал горьковатый привкус. Я невольно поднялся с кресла навстречу этой струе цвета, звука и запаха.
– Вы видите?
– услышал я голос Шиманского. Его почти не было слышно, и я с трудом различал лишь отдельные слова.
– Махаон... токката... как у Гершвина... сиреневая токката... Какие сочетания! Вы чувствуете?
По-видимому, махаон успокоился и снова уселся на антенный стержень под колпаком, ибо бешеный ритм цвета, звука и запаха неожиданно замер и постепенно перешел в слабое сиреневое мерцание и тонкую, щемящую ноту "ля" в сопровождении легкого запаха маттиолы. Щелкнул переключатель - и все исчезло.
Я судорожно собирался с мыслями, возбужденный только что происшедшим.
Шиманский с победоносным видом сидел на тахте.
– Ну как? Вам понравилась цвето-звуко-запаховая токката, исполненная махаоном? Я трансформировал порхание бабочки в то, что вы только что ощущали.
Наконец я собрался с мыслями.
– Это действительно оригинально... Но ведь вместо махаона под колпак можно посадить...
– Вот именно!
– перебил меня Шиманский.
– Вот именно! Вместо махаона можно посадить под колпак кошку, муравья, даже крокодила, и результат этого эксперимента будет не менее интересным. Вот вы видите этот аквариум, - Шиманский небрежным жестом указал на огромный аквариум у окна, - он также соединен с аппаратом. Или ветка сирени, которая заглядывает к нам в окно... Или... или мы с вами да и вся комната в целом... Хотите?