Сирийский пленник
Шрифт:
– Там была разработана операция по уничтожению бандитского отряда вместе с эмиром.
– Сколько человек было в вашей группе?
– Сорок восемь бойцов. А бандитов, против которых мы шли, было в три раза больше. Однако мы нисколько не сомневались в том, что с заданием справимся.
– Да. В результате вашей атаки живыми вернулись только восемь бойцов, двадцать один погиб, а девятнадцать попали в плен. Хотя потом пятеро из них бежали.
– Шестеро бежали. Я шестой.
– То есть сорок восемь, это вместе с вами?
– Так точно. В плену остались только тринадцать бойцов.
– Пусть
– Произошло то, что мы нарвались на предательство. Как иначе можно объяснить, что вместо ста двадцати джихадистов нас поджидали пятьсот отборных бойцов, плюс к тому три десятка снайперов? Несмотря на это, мы уложили на месте полторы сотни, в ходе рукопашной схватки. Но это было только продолжением предательства. Сначала мы нарвались на минное поле там, где его быть не должно было. В тылах банды, откуда мы на нее и наступали.
– Минные поля, насколько мне известно, занимают всю нейтральную полосу, разделяющую правительственную армию с войсками террористов.
– По замыслу разведотдела штаба дивизии для проведения операции было задействовано двадцать «Змеев Горынычей». Вы, наверное, не знаете, что так мы называем установки разминирования УР-77. Они создают в минных полях коридоры длиной до пятисот метров и шириной до шести.
– Зачем сразу так много? – поинтересовался старший следователь.
– Чтобы противник ждал атаки по всей линии фронта и не знал, где она последует. Но «Змеи Горынычи» работали за сутки до нашей операции. Тогда мы вышли в тылы той банде и проверили подходы. Сзади, с тыла, минного поля не было. А через сутки, когда мы проводили операцию, оно там уже появилось. Хорошо, что мы сразу мины обнаружили. Пришлось нам делать коридор собственными силами. На это ушло больше трех часов, и наступали мы, по сути дела, уже в светлое время суток. Это ли не предательство! А если бы предал, как вы говорите, я, то меня же вполне могли не узнать и подстрелить. Зачем бы я туда пошел?
– Вот-вот. Теперь мы и подошли к самому главному, – заявил старший следователь.
Россомахову даже показалось, что полковник сейчас ладони потрет от нетерпения.
Но он этого не сделал, только вытянул вперед шею, приблизил голову к подполковнику, двумя локтями навалился на большой массивный стол и осведомился:
– Так кто же вашу группу предал?
– Это мог сделать только тот негодяй, который знал все детали операции. Они были известны только мне и офицерам разведотдела сирийской дивизии, которые ее и разрабатывали. Еще нашему консультанту из ГРУ майору Барсученко. Но в Сереже я уверен, он надежный человек, которого я лично знаю уже пару десятков лет. Значит, предал кто-то из офицеров штаба дивизии. Об этом следует поинтересоваться у самого генерала Сухеля. Он обычно врага по запаху определяет.
– Но задача группе была поставлена заранее? Информация была доведена до личного состава?
– Конечно. Мы же еще за сутки до начала самой операции на рекогносцировку выходили.
– Значит, следует рассматривать и другой вариант. Кто-то из вас вашу группу и предал. Не офицеры разведывательного отдела, а бойцы группы. Это можно рассматривать как вариант. Но теперь давайте перейдем к главному. У меня имеются показания тех бойцов вашей группы, которые бежали из плена. Они говорят, что боевики содержали вас в отдельной камере и выводили на прогулку одного. Да и кормили вас, как сказали те же бойцы, особо, не как всех остальных. С чего бы это такие льготы? Можете вы мне это объяснить?
Россомахов в ответ только плечами пожал и сказал:
– Могу только предположить.
– И что же вы предполагаете?
– Я предполагаю только два варианта. Первый таков: ко мне, российскому офицеру, боевики относились особо потому, что желали завербовать. Второй: меня таким вот образом подставляли, а кого-то прикрывали, защищали от подозрений.
– Я бы вам поверил, если бы не одно маленькое «но».
– Какое именно? – почти с презрением спросил Россомахов.
– Вы же не будете отрицать, что оставили в штабе, когда уходили на операцию, свои документы?
– Не буду, конечно. Это обязательно при проведении любой диверсионной операции. Вы должны это отлично знать, потому что само мероприятие, проводимое нами после разработки в разведотделе дивизии, утверждалось именно вашим ведомством как куратором. Да, согласно разработанному плану, я собрал в группе все документы и телефоны сотовой связи, сложил в мешок, который дежурный по разведотделу опечатал своей печатью. Я сдал его в разведотдел штаба дивизии на временное хранение. Так полагается делать всегда, если вы этого, товарищ полковник, не знали.
Полковник Савелкин притянул к себе свою папочку из искусственной крокодиловой кожи, вытащил оттуда небольшую стопку документов и смартфон. В стопке сверху лежал паспорт в темно-зеленой обложке, очень уж хорошо знакомой Виктору Васильевичу. Она была сильно потерта, но подполковник Россомахов сразу узнал свой паспорт, под которым располагались, выглядывая углами, удостоверение личности офицера и водительское удостоверение. Снизу лежал загранпаспорт. Стопочку документов полковник положил отдельно от смартфона и спросил:
– Это ваше?
– Утверждать не берусь, но думаю, что это мое.
– Смартфон тоже ваш?
– Не буду гарантировать, скажу лишь, что у меня был точно такой же.
– Даже если вы будете отпираться, мы все равно докажем, что это ваш смартфон, просто выясним это по звонкам.
Россомахов сразу понял, что со смартфоном что-то связано, не знал, что именно, но вида не подал и проговорил:
– Да, именно девять месяцев назад я и купил этот аппарат. До этого у меня был другой, попроще.
– А где сейчас тот, старый?
– Скорее всего, где-то дома валяется. Точно я просто не помню.
– С того телефона вы раньше разговаривали с Теофило Лопесом?
– С полковником Лопесом я познакомился уже в плену. Он меня трижды допрашивал. При побеге я убил его и бежал прямо с допроса, через окно кабинета! Раньше я с ним никогда не встречался и бесед не имел ни очно, ни по телефону. Если вы не согласны, то постарайтесь доказать свое мнение. Военный суд, я думаю, ваше мнение может учесть или же сочтет его надуманным. Именно это, скорее всего, и произойдет, если суд любит правду.