Сирота
Шрифт:
— А как же?.. — несмело спросил кто-то.
— Я была в гороно, в техникуме и договорилась. Учится она хорошо, ей дадут место в общежитии и стипендию. Мы должны думать не о том, как ее наказать, а о том, как ей помочь, исправить ее. Мы уже не можем на нее повлиять, пусть повлияет сама жизнь. Ей шестнадцать лет. Другие в этом возрасте работают, живут самостоятельно. Вот пусть и она поживет самостоятельно. Здесь она на всем готовом, там ей придется самой заботиться о себе, самой работать… А работа — самое лучшее лекарство от зазнайства. Здесь она находится в исключительном положении, а там будет в таком же, как и остальные студенты. Ей будет трудно, но не труднее, чем другим. Это не страшно. Страшно, когда человеку легче, чем всем остальным, и он поэтому начинает думать, что он лучше остальных…
Алла ушла на следующий день. Уложив в корзинку свое «приданое» - белье, платья и учебники, — Алла вышла из спальной.
Во дворе, не сговариваясь, собрались все. Это был не такой уход, к какому готовили ее и какого желали все. Но Алла уходила в самостоятельную жизнь, и ее жалели, о ней тревожились. Как-то ей там будет? Уживется ли? Сумеет ли?
Окруженная галчатами, Анастасия Федоровна украдкой вытирала слезы. Прячась за внушительной фигурой своей наставницы, маленькие девочки всхлипывали. Хмурились ребята, печально смотрели на Аллу старшие девочки. Из кухни, скорбно поджав губы, вышла Ефимовна.
Увидев собравшихся, Алла на секунду приостановилась, потом горделиво вскинула голову и, ни на кого не глядя, пошла через двор.
Губы ее кривились в пренебрежительной усмешке, но тонкие, выщипанные брови придавали лицу удивленно-глуповатое выражение. Она никого не поблагодарила, ни с кем не попрощалась. Так и не произнеся ни слова, она прошла мимо собравшихся, отворила калитку и скрылась за распустившимися кустами акаций.
Людмила Сергеевна поспешно ушла к себе. Хмурясь, разбрелись ребята. Лешка с тоской смотрел на кусты, за которыми исчезла Алла, унося свою корзинку. Неужто унесла она только то, что было в этой корзинке: несколько книжек и тряпки? Как можно было уйти вот так, ни на кого не оглянувшись, ни о чем не пожалев?..
Лешка завидовал целеустремленности друзей. Каждый занимался чем-нибудь одним, а его тянуло и на водную станцию, и в физический кабинет, где Митя добывал молнии из электростатической машины, и хотелось, как Наташе, изучать животный мир моря, который носил такие звучные названия — планктон, нектон и бентос… Он не прочь был побывать и на раскопках Пантикапеи, куда собирался Толя Крутилин, едущий на лето к тетке в Керчь, но больше всего ему хотелось пойти на завод, каждую ночь в полнеба вздымавший зарево над городом.
Однажды у Гущина Лешка застал Сергея Ломанова. Пути Витьки и.
Сергея разошлись, но они были соседями, остались приятелями и иногда забегали друг к другу. Лешке нравился добродушно-насмешливый тон, каким разговаривал Сергей, нравилась его простая форма ремесленника, уверенность знающего себе цену человека. Они оставили погруженного в бимсы и шпангоуты Витьку и пошли к Сергею. Он показал Лешке свои учебники, тетради, рассказал, как занимаются в ремесленном, проходят практику. Лешка слушал с интересом, но без увлечения. Заметив это.
Сергей замолчал, прищурившись, посмотрел на него:
— Эх, ты! Думаешь, просто, да? А ты понимаешь, что такое сталевар? Ничего ты не понимаешь! Да сталевар — это же… на нем все держится!
— Как это — всё?
— А вот так… Вот если сразу, допустим, сделается так, что нет ни железа, ни стали. Совсем нет, понимаешь? Вот перо, так? Его не будет — и нечем будет писать. И бумаги не будет — ее ведь сделали машины. Нет ни плуга, ни трактора — нечем пахать землю…
Электричества нет, даже нет керосина, потому что его делают из нефти, а ее добывают машины. И никаких фабрик и заводов. Ни угля, ни железной дороги, пароходов, самолетов… Даже домов нет — попробуй-ка построить дом без железа и стали! За что ни возьмись… Да если у человека отнять железо и сталь, что у него останется в руках? Камень да палка.
Он же снова станет дикарем, как в каменном веке!.. Сталевар — это, брат, главный человек на земле! А ты говоришь…
Лешка ничего не говорил. Его поразило предложение представить мир без железа и стали. Они были всюду. Вилка и нож, которыми он ел, были из стали; Ефимовна варила обед в покрытых эмалью железных кастрюлях на чугунной плите; над улицей скрещивались, нависали провода; форточка, которую он открывал, держалась на железных петлях и крючке; семитонный грейфер портового крана и весь кран были из стали; "Николай Гастелло" и все, все пароходы были из железа; железной цепью звенел Налёт, железом был подкован Метеор; ожившей сталью гремели на улицах автомашины, и даже каблуки Лешкиных башмаков были подбиты железными гвоздями… Раньше он никогда об этом не думал, и теперь у него даже перехватило дыхание от этого открытия. Казалось, на гигантский стержень укреплено, нанизано все окружающее, и стоит выдернуть этот стержень, как все потеряет прочность, форму, сомнется, рассыплется в прах. Это было похоже на чудо, и стальное чудо это делали люди там, где никогда не гасли факелы «Орджоникидзестали». Его делал — учился делать — и этот русоволосый паренек с широким улыбчивым лицом…
Лешка набросился на Сергея с расспросами, заново пересмотрел все его книжки, благоговейно трогал корявые, колючие края «плюшки» - расплющенного для лаборатории кусочка стали — и допытывался, трудно ли поступить в ремесленное и примут ли его, Лешку. Поступить, оказалось, можно, но пока не примут — надо кончить хотя бы шесть классов, как кончил их Сергей.
— Теперь знаешь какой рабочий класс? Не на глазок работают, - сказал Сергей. — Образование надо!
Лешка приуныл. Ему хотелось бы сразу, немедленно пойти в ремесленное. Ну ничего — до окончания шестого оставалось немного. Он ушел, унеся учебник подручного сталевара — пока просто так, почитать - и уверенность, что станет таким же, как и Сергей Ломанов.
Все ребята, каждый из них, были увлечены своим делом.
Тараса Горовца еще зимой, когда по ботанике проходили раздел сельскохозяйственных культур, поразил рассказ о том, что картофель на юге вырождается. Растение умеренного климата, его выращивали на юге так же, как и в других местах: сажали весной и собирали осенью. Рос картофель хорошо, но клубнеобразование приходилось на самую жаркую пору. Оно замедлялось или прекращалось совсем, и осенью собирали картофель мелкий, как орехи. Урожай был маленький, а какое мучение чистить мелкий картофель, Тарас хорошо знал… Академик Лысенко предложил на юге сажать картофель не весной, а летом: картофель мог расти и в жару, а клубнеобразование приходилось на солнечную, но не знойную пору ранней осени, и клубни должны получаться крупные и многочисленные.
Тарас немедленно побежал с этим открытием к Устину Захаровичу.
Тот выслушал и сказал:
— Не можно!
— Почему, дядько Устым?
— Вытребеньки! — махнул рукой Устин Захарович.
"Вытребеньками" Устин Захарович называл все, что было, по его мнению, выдумкой, не стоящей внимания серьезного человека.
Тарас заколебался. До сих пор авторитет дядьки Устыма был непререкаем, но Викентий Павлович, а главное, академик — они ведь тоже что-то понимали. У Тараса впервые появились сомнения: так ли уж хорошо и правильно все, что говорит и делает дядько Устым? Тарас пытался отогнать эти сомнения, но, однажды зародившись, они уже не исчезли. Не могли же ошибаться все агрономы и академик Лысенко! Они доказывали по-ученому, а дядько Устым только отмахивался.