Сиротская доля
Шрифт:
— Но ведь это несноснейший человек! — молвил пан Драминский. — И ее мучит, и себя!
— Нарочно просидела долго, — продолжала Адольфина, — думала, что хоть на минуту вызовут его или он сам наконец догадается, что должен оставить нас вдвоем. Куда там! Вежливый, ласковый, чувствительный — не оставлял нас ни на секунду. Я узнала только, что Мечислав с женой возвращаются сегодня или завтра — писал к Людвике. Я думаю взять Мечислава, а он, если хочет, может пригласить себе товарища.
— Отлично! Отлично! Говорят, он превосходный врач и вместе с тем добрый наш приятель и человек с сердцем, — отозвался Драминский. — По крайней
Адольфина покраснела при этих словах мужа и потом сказала:
— Приедут сегодня или завтра. Признаюсь, мне также хотелось бы увидеть молодую парочку.
— По крайней мере, она не болеет, — заметил муж, рассмеявшись, — а если и захворает, то у нее доктор под боком.
Пан Драминский долго смеялся над этой своей остротой, пошел конем не туда, куда следовало, потерял слона и получил мат.
Пачосский был счастлив, что ему удалось одержать победу в присутствии Адольфины.
Разговор этот не удовлетворил, однако, Мартиньяна. Пользуясь шумом, происшедшим по поводу шаха и мата, он начал расспрашивать Адольфину в полголоса.
— Люся, действительно, как бы снятая с креста или, скорее, пригвожденная к кресту, — сказала ему Адольфина. — Мне, невозможно было и двух слов сказать ей. Я, однако, устроила так ловко, что муж не слышал, — увидитесь завтра. Признаюсь вам, что если б муж мой держал меня в такой неволе, то я назло обманывала бы его. Узнайте, пожалуйста, о возвращении Мечислава и пришлите нам сказать, когда они возвратятся.
Мартиньян вскоре ушел и распорядился, чтобы ему дали знать немедленно о приезде кузена. В тот день, однако, хоть в доме и ожидали Орденских, они не приехали. Мартиньян имел только возможность убедиться, на какой панской ноге содержался дом.
На другой день довольно рано появился Мечислав на Францисканской улице, Орденские приехали после полуночи, и поэтому Мартиньян не получил известия, Орховская не помнила себя от радости. Она подвела Мечислава к окну, чтоб лучше рассмотреть. Мечислав переменился; казалось, он пополнел, но был бледен, глаза погасли, юношеская свежесть отцвела, цвет лица какой-то нежный и словно восковой. Вероятно, несколько месяцев, проведенных в климате, к которому не привык, должны были таким образом повлиять на северную натуру. Он обнял старушку и грустно осмотрелся… может быть, ему показалось странным, как они могли здесь жить с сестрой.
Может быть, и по платью Орховская едва узнала бы его. Прежде он одевался очень скромно, а теперь платье на нем было щегольское; на галстуке большая бирюзовая булавка, на пальцах дорогие кольца… Старухе даже сделалось как-то неловко, и она подумала:
"Если бы он все это сам заработал, а то все по ее милости…"
Мечислав начал расспрашивать о Люсе. Старуха не могла ему иного сказать, не хотела его слишком тревожить, но и не молчала.
— Бедняжка мало куда показывается, — сказала она, — разве, в костел… а тут еще на беду и Мартиньян появился… Увидела, она его однажды в костеле и теперь боится идти к обедне.
Мечислав сильно рассердился на кузена.
— О, я выпровожу его отсюда! — сказал он.
— А я сомневаюсь, — отвечала старуха, — натура эта упрямая, как и все балованные дети.
От Орховской Мечислав поспешил к доктору. Профессор был на лекции и, по обыкновению, без него никого не принимали. Люся, однако ж, услыхав голос брата, решилась преступить приказание
— Говори мне, что с тобой? — воскликнул Мечислав. — Как ты живешь с ним? Ты худеешь. Скучно тебе? Запирает он тебя от всех?
— Нет, — отвечала Люся, — мне… мне хорошо… он не зол ее мною. Он меня не запирает, а сама я не хочу выходить, не люблю общества, оно утомляет меня. Я не скучаю, у меня есть занятие: фортепиано, книги, чего же больше? Мне было только скучно без тебя, а остальное… Ну, как же вам ездилось?
— Не слишком хорошо, — отвечал Мечислав. — Серафима теперь менее весела и непринужденна, нежели прежде; вероятно, это происходит от состояния ее здоровья. При том же за границей надоедали нам различные прежние знакомства, в особенности граф Бюллер, которого мы встречали на каждом шагу. Кажется мне, он прежде был влюблен в Серафиму… Не могли мы от него отделаться и потому должны были возвратиться, потому что здесь, по крайней мере, не обязаны принимать его и можем отказывать. Бедная Серафима так измучилась, что это отравляло нам удовольствие поездки. Никогда я не видел ее такой нервной, нетерпеливой; ее раздражало малейшее обстоятельство… Она сердилась иной раз даже на меня.
— Как! На тебя?
— Да, — отвечал, засмеявшись, Мечислав, — но это никогда долго не продолжалось.
— Но ты воспользовался путешествием для науки? Мечислав пожал плечами.
— Увы, очень мало, — отвечал он тихо. — Трудно было оставить Серафиму, чтобы ходить по больницам. Она боялась заразных болезней и притом была недовольна, когда я выступал в качестве доктора. Я принужден был прикидываться немножко паном.
— А знаешь кто здесь? — быстро сказала Люся. — Вчера или третьего дня приехала больная Адольфина и ждет тебя.
— Как, меня? — прервал удивленный Мечислав.
— Хочет непременно, чтоб ты ее лечил.
— Ведь я уже почти не доктор, да еще им и не был, а потому ни в каком случае не мог бы взяться за лечение, и Серафима не позволит мне исполнять обязанности врача. Нет, не могу.
— Помилуй, по крайней мере, выбери докторов, посоветуй; она больна в самом деле, — сказала Люся.
— А доктор Вариус?
— Он никого не лечит с тех пор, как женился, — отвечала Люд-вика, опустив глаза. — Адольфина уже была здесь, он отказал ей.
Мечислав нахмурился и начал ходить с беспокойством по комнате.
— Боже мой! — воскликнул он. — Приехал, надеясь отдохнуть, а тут вот что… Адольфина, Мартиньян… Недостает только графа Бюллера для полноты коллекции. Но как же твое здоровье?
— Я здорова, — отвечала, покашливая, Людвика и принужденно улыбнулась, — ты обо мне не беспокойся. А видел ты Мартиньяна? — спросила она, помолчав минуту.
— Нет, но увижу и постараюсь выпроводить в деревню. Он не давал покоя старухе Орховской, ходил и вздыхал по нашим опустелым комнаткам, целовал мебель, сбирал засохшие листья, одним словом, бедняга рехнулся.