Сироты квартала Бельвилль
Шрифт:
— Тсс… Тише… — в величайшем испуге прошептала Сими. — Кажется… кажется, кто-то стоит за дверью.
Клоди мгновенно смолкла, прислушалась. В самом деле, за дверью что-то как будто шевелилось. Внезапно послышался глубокий вздох. У Клоди замерло сердце — значит, скрыться не удалось, их выследили?
Она приблизилась к двери. За толстыми досками тяжело, с присвистом дышали. Потом послышалось нечто вроде царапанья — кто-то явно хотел проникнуть в каморку Хасана. Клоди протянула в темноте руку, и вдруг из-под двери раздался тоненький, жалобный, нетерпеливый визг.
— Казак! — ахнула Клоди. — Жив!
Она приоткрыла дверь, и Казак, бедный, преданный Казак, вполз в темное убежище и со стоном привалился к девочке.
24. Репетиция
Сквозь забрызганные дождем окна был виден старинный квартал Марэ: блеклые, оранжево-желтые и серые дома с контрфорсами, построенные еще в XVII столетии, подстриженные хитрыми барочными узорами сады отеля госпожи де Севинье — то причудливый фонарь, то статуя рыцаря, то водосточная труба с головой сказочного чудовища. Но день начинался скучный, серый, зябкий.
И тем неуместней, нелепей выглядели в этом осеннем промозглом свете праздничные блестящие инструменты. Крутобедрые сине-красные гитары были похожи на женщин в парадных бальных платьях, затканных серебряной мишурой. Томно перетянутые в талии, они под руками гитаристов двигались как живые, отбрасывая при каждом движении зеркальные блики-зайчики на стены, на пол, на лица самих музыкантов. А тарелки ударника казались и вовсе качающимися солнцами, случайно попавшими в эту сумрачную квартирку.
— И долго еще вы намерены ее ждать? — спросил сплошь заросший бородой и усами ударник Бернар своих товарищей — двух гитаристов, Жана и Паскаля, и пианиста Марселя — щуплого на вид блондина в очках. Марсель был самым старшим в этом маленьком оркестрике, всюду путешествующем с Жаклин Мерак, аккомпанирующем ее песням. От Марселя ждали ответа и другие музыканты.
Однако Марсель не удостоил их ответом. Он пробежал рассеянно своими длинными гибкими пальцами по клавишам и сказал:
— Давайте не вибрировать, ребята. Тем более, что ноты и текст у нас есть и мы можем пока разучивать.
Мурлыкая себе под нос, он сыграл очень тихо вступление, потом перешел к самой мелодии:
В двадцать лет мы легко забываем печали, В двадцать лет мы в бессмертие верим еще, В двадцать лет мы науку любви изучаем И с неправдой сражаемся горячо. В сорок лет мы устали уже порядком, В сорок лет мы завидуем молодым, В сорок лет обличаем неправду с оглядкой, А веру в бессмертье уносит, как дым. В шестьдесят подходит зима вплотную. В шестьдесят не бессмертье, а холм впереди. В шестьдесят любовь свою молодую Мы таим, как постыдную тайну, в груди. А с неправдой сражаться уж нету сил. Да никто нас об этом и не просил…— Жаклин повезло, —
— А если бы вы знали, ребята, как Жаклин придумала все это оформить! — воскликнул Марсель и принялся рассказывать: — Вот представьте: на рояле в темном, невидимом для публики углу лежат нужные ей аксессуары. Первый куплет она поет с пестрым зонтиком и цветком — ей двадцать лет, она юна, она полна радости и легкости.
Потом я передаю ей незаметно два других предмета — зонтик потемнее и большую хозяйственную сумку. Второе четверостишие она поет более утомленно и приземленно, у нее нет уже той легкости и задора, как в двадцать лет. И, наконец, она перед слушателями — с черным зонтом, в черной большой шали, сгорбленная, старая, мудрая. Зонтик все ниже, ниже, она все больше склоняется под тяжестью жизни и к последним двум строчкам зонтик совершенно скрывает ее лицо, свет гаснет, и Жаклин исчезает. И музыка тоже как будто гаснет.
— О-о-о, вот это будет номер! — выдохнул Бернар, и два гитариста всплеснули восторженно руками. — Я думаю, «фаны» сломают не один десяток стульев после этой песни! А кто же автор, тебе известно, Марсель?
— Нет, — качнул головой пианист. — Знаю только, что прислали песню из горной деревушки, где родился этот парень — Жюльен, приятель Жаклин… Он и раньше говорил, что знает одного молодого поэта в глуши — автора многих песен. А музыка… музыка моя, — смущенно прибавил он. — Кстати, Жан, ты наврал в мелодии. Не «ля», а «си»… — Он взял «си» на клавиатуре, ударил несколько раз. — Слышишь? Ну-ка, повтори.
Жан недовольно проворчал что-то, но послушно повторил музыкальную фразу. Марсель кивнул:
— Теперь верно. Давайте повторим все вместе песню… Ну-ка: «В двадцать лет мы легко забываем печали…»
— Погоди минутку, — прервал Бернар. — Что же здесь все-таки происходит? Жаклин сама назначила на утро репетицию, а теперь оказывается, она и не ночевала дома. Старая мадам Мерак совершенно растеряна, ничего не может толком объяснить, а мы с самого Сен-Мало не видели Жаклин. Ты-то, надеюсь, можешь нам сказать?
Марсель пожал худенькими плечами:
— Я и сам ничего толком не знаю. Знаю только, что Жаклин, как всегда, занимается каким-то благотворительным или вроде этого делом. Она ночью звонила матери, предупреждала, что задержится, чтобы мать не беспокоилась. Знаю, что у нее здесь спасалась какая-то девочка, которую потом старая мадам Мерак тоже ночью отдавала родителям. Что родители залили счастливыми слезами весь холл… Словом, если вы, ребята, ждете от меня вразумительного и связного рассказа, то сильно разочаруетесь. Я ничего не могу рассказать.
— Гм… На ловца и зверь бежит, — констатировал Бертран. — Жаклин просто везет на всякие такие истории. И всюду она впутывается. А мы — терпи и жди! — Он недовольно засопел в свою бороду.
— Давайте-ка лучше не рассуждать, а играть, — предложил Марсель. — Жан, Паскаль, проиграйте-ка свои партии соло.
И снова задвигались, отбрасывая на стены светлые зайчики, гитары, зазвенели золотые тарелки ударника, весь старый дом наполнился красивой музыкой и стал похож на музыкальную шкатулку. Иногда Марсель переставал аккомпанировать, раздраженно стучал кулаком по пюпитру, кричал: