Система
Шрифт:
Мама влюбилась.
Тут надо пояснить, что само слово «влюбилась» по отношению к моей матери в принципе звучит нелепо. Она всегда была классической ученой дамой самых строгих правил. В ее личном рейтинге ценностей на первом месте стояла я, единственная дочь, на втором – муж, на третьем – наука. Наряжаться и краситься она не любила, суетного желания нравиться была лишена. Вдобавок нас тогда в любой момент могли выселить из зоны В, мы держались на одном честном слове, ведь папа и не думал улучшать поведение. Мама была в отчаянии, не владела собой,
Именно тогда и появился этот Макс.
Совершенно непонятно было, откуда он взялся. Он спустился к нам с каких-то совсем верхних этажей Системы, тринадцати- или четырнадцатибалльник, ученый – я помню, как он приходил к нам домой. Длинный, сухой, большие уши, совершенно некрасивый. Он очень заинтересовался мамой как профессионалом, – заказал ей какое-то научное исследование (она как раз начала новую крупную работу о типологиях нейросетей), а потом пригласил ее выступить на большой научной конференции в зоне А.
Мама сначала краснела и отнекивалась, но потом все-таки выступила и имела бешеный успех. Количество ее друзей в Универсуме выросло в разы, тренды поползли вверх. Она начала выступать и дальше и даже составила себе некоторое имя в научном сообществе.
Макс Вебер – вспомнила я, как его зовут! – маму очень хвалил. Он говорил, что она особенная. Что она умница и звезда. Что она далеко пойдет. Что на верхних этажах Системы такие люди, как она, очень нужны.
Маме тогда было тридцать восемь, и таких слов ей еще никто и никогда не говорил. Слова подкреплялись делом: Вебер пропихивал ее везде, куда только можно, она стала больше зарабатывать.
Мама приосанилась. Впервые в жизни она заказала себе на дом гардеробщика из модного магазина и красиво оделась. У нее появились новые уверенные манеры, она начала вести себя по-королевски спокойно – и очень нравилась мне такой. Мама даже разобралась, наконец, с застарелой близорукостью (с миопией в минус одиннадцать за толстыми стеклами очков жить было непросто, и «Телемедицина» то и дело одолевала маму предложениями сделать мгновенную операцию глаз, но она боялась). Однако то, что многие годы не удавалось профессиональным сэйлерам «Телемеда», за пять минут удалось великолепному Максу. На день рождения Вебер подарил моей матери новейшие биохрусталики для глаз, минутная операция – и вот, долой очки! Открытые всему миру карие мамины глаза снова засверкали надеждой.
Венцом всему стало повышение маминого рейтинга на один балл. Десятка! О смене зоны речь уже не шла. Я смогла подать документы в хороший вуз. Не появись в маминой жизни таинственный «доктор Вебер», всего этого не произошло бы.
Мама поверила в него.
Они были очень дружны, часто куда-то вместе ходили и могли весело болтать часами. У нас дома Макс был всего раз или два, потому что отец терпеть его не мог, и общая беседа у них не клеилась. «Этот твой друг» – так пренебрежительно называл Вебера отец, обращаясь к матери, а та возмущенно говорила, что не понимает этих интонаций.
Мне было восемнадцать, я видела, что отношения мамы и Вебера – это все-таки чуть больше, чем просто дружба, – но маму не осуждала. Конечно, я любила отца и сочувствовала ему, но считала все-таки, что он сам виноват. А к этому странному Максу я испытывала только благодарность: он сделал мою маму счастливой. Она перестала болеть, больше не срывалась на нас с отцом по пустякам, часто смеялась, не пилила меня за учебу, а лишь расспрашивала и давала советы, снова рассказывала анекдоты – в общем, вела себя так же, как когда-то давно, в зоне А, когда вся наша семья еще была счастлива…
Ну и, кроме того, мама наконец-то реализовалась профессионально. Теперь она по праву считалась популярным ученым, прекрасным и модным специалистом, гонорары, тренды и количество СС-друзей в Универсуме у нее все время росли. Очевидно было, что недалек тот день, когда к маминым десяти баллам добавится еще один, а может и еще один, и еще… А это означает триумфальное возвращение в зону А и – надежду на долгую жизнь. В том числе и для меня. Непонятно было, правда, что дальше делать с отцом…
Однажды мама, очень смущенная, притащила домой огромную охапку красных роз и бочком от отца, с самым вороватым видом, поставила их в вазу на пол на кухне. Она думала, что я из ванной не вижу, но мне-то отлично было видно в зеркало, как она опускается на колени перед букетом, нюхает цветы, пересчитывает их и целует бутоны.
Я поняла, что дело зашло слишком далеко. Цветы – такие и в таком количестве – ей мог подарить только один человек. Макс вскоре позвонил, и мама упорхнула поговорить с ним на балкон – так, чтобы даже я не слышала разговора. Они говорили почти час. Мама вышла с балкона вся в красных пятнах, глаза на мокром месте и бесконечно счастливая. М-да…
Она действительно тогда была очень счастлива. Зная мою маму, я была уверена абсолютно, что никакого физического романа у них с Максом не было и быть не могло. Мама была воспитана бабушкой в самых старых, допотопных и вредных для здоровья традициях. Она была замужем. И значит максимум, что она могла себе позволить, – это подержать за руку странного человека, которого безумно любила… Истерзав себя при этом самыми самоедскими сомнениями. «Ну и хорошо, – размышляла я на лекциях, рассеянно глядя поверх нудных конспектов по Системообразованию, – у мамы появился друг, который вернул ее к жизни. Она довольна и спокойна, событий не форсирует, пусть так все и остается как можно дольше».
К сожалению, как учили нас на том же курсе по Системообразованию, устойчивость всей системы находится в прямой математической зависимости от устойчивости ее центра. Центром маминой жизни был Вебер.
А Вебер однажды исчез.
Я не сразу поняла, что случилось. Я видела только, что мама грустна и тревожна. Часто заходит в Универсум. Ждет чего-то. Спустя неделю я спросила, что происходит. Мы были дружны, и мама, немного поколебавшись, рассказала: Макс не звонит и не пишет уже две недели.