Ситуация на Балканах
Шрифт:
Дверь распахнулась, в гостиную влетел Стрекалов – он подслушивал в коридоре; пронесся мимо шефа жандармов, как мимо столба, и схватил жену за руку:
– Катя! Это я убил. Я!
Убийца был многоглав, как гидра. Одну голову, Боева, Иван Дмитриевич отсек, другая, поручикова, сама отпала, но теперь выросла третья – круглая, с пухлыми щеками и курчавыми жирными волосами, в которых чудились маленькие рожки.
– Вы кто такой? – обалдело воззвал Шувалов.
– Не верьте ему! – воскликнула Стрекалова. – Это мой муж. Он не способен… Дурак! Иди домой.
Стрекалов опустил ее запястье. Лицо спокойно, толстые губы сжаты.
– Не знаешь ты меня, Катя… Ты хорошо смотри, способен, нет? В глаза смотри! Может, в последний раз на меня смотришь.
Она попятилась:
– Нет, не верю… Нет…
– Хорошо смотри! Из-за тебя в Сибирь-то пойду.
«И они отпадут», – вспомнил Иван Дмитриевич. Письмо лежало в кармане.
Охнув, Стрекалова сдавила мужу ладонями виски:
– Ты? – Она возвышалась над ним почти на целую голову.
– Я, Катя, – сказал Стрекалов. – Ведь жена ты мне. Из-за тебя грех на душу принял.
Могучие руки оттолкнули его, он отлетел в сторону, влип в Ивана Дмитриевича, но сразу с неожиданной ловкостью развернул свое, вялое тело раскормленного мальчика, крутанулся на каблуках, попытавшись даже щелкнуть ими друг о друга, совсем как поручик десять минут назад:
– Арестуйте меня, господин Путилин. Я готов!
Стрекалова рванулась к нему, порывисто прижала к груди его курчавую макушку.
– О-ой! – завыла она. – Баба я глупая! Прости меня!
Все молчали. Стрекалов сперва затих, потом все смелее начал поглаживать жену по талии, словно вокруг никого не было, кроме них двоих.
– Не плачь, Катя, – говорил. – Не плачь, милая. Каторгу-то мне не присудят, только поселение…
– Вы, граф, услышали то, чего хотели, – без особой уверенности сказал Шувалов Хотеку.
– А ты в Сибирь за мной поезжай, – советовал Стрекалов. – Ни разу не попрекну… Коз заведем, станешь пуховые платки вязать. Пропади все пропадом! Лишь ты да я… Слышишь, Катя?
– Бедный мой! – рыдала она. – Оба вы мои бедные… Что творю! Господи-и!
Ее душе было тесно в теле, телу – в платье, шов на спине разошелся, Иван Дмитриевич видел рассекавшую черный шелк белую стрелку, беззащитную жалостную полоску, хотелось ласково провести по ней пальцем.
Иван Дмитриевич тронул Стрекалову за плечо:
– Катерина… не знаю, как по батюшке… Вы в смерти князя совсем не виноваты. Ваш супруг лжет.
– Ты врешь? – она с надеждой взглянула на мужа.
– Он обманывает… Но такая ложь требует от человека больше мужества, чем собственно убийство.
Иван Дмитриевич сказал то, что должен был сказать. Жертвующий собой да получит в награду женскую любовь, а мудрый пусть утешится сознанием исполненного долга. Так уж бог положил, что за отвагу сердца воздается полнее, чем за силу разума. И это правильно, иначе бы мир перестал существовать.
– Лжет? – переспросил Хотек. – У вас есть доказательства?
Сам тон вопроса убеждал, что посол вовсе не заинтересован в поимке преступника: лишь в такой ситуации он мог диктовать Шувалову свою волю.
– Клянусь, Катя! Я убил! – опомнившись, выкрикнул Стрекалов.
– Молчите! – приказал Иван Дмитриевич. – Какая Сибирь? Какие козы? Какие, черт побери, пуховые платки? Замод Цилль, вот что! – Он прошелся по комнате, остановился перед Хотеком: – Прошлую ночь господин Стрекалов провел в Царском Селе. Его алиби безупречно. Есть свидетели…
– Смотрите! – поручик ткнул под нос Хотеку прокушенную ладонь. – Князь укусил меня, когда я зажимал ему рот.
Там, на вершине жертвенного алтаря, и он и Стрекалов, может быть, впервые в жизни испытали чувство судьбы и свободы. Спускаться они не хотели. А если сказать им про замок Цилль? Нет, все равно не захотели бы… Невидимый, к ним подошел Боев и встал рядом. Три человека, добровольно принесших себя в жертву во имя любви – к родине и к женщине, плечом к плечу стояли в центре гостиной. Иван Дмитриевич смотрел на них с восхищением, но без умиления. Умиление расслабляет, а ему сейчас нужно было иметь твердое сердце.
– Сумасшедший дом, – сказал Шувалов. – Давайте, граф, на всякий случай арестуем их обоих.
– Это ничего не изменит, – ответил Хотек. – Мой ультиматум остается в силе.
– Но ваш государь не одобрит подобных действий! Вы рискуете…
– Я лучше знаю мысли моего государя.
– Ротмистр! Немедленно выведите его отсюда, – сдавленным шепотом произнес Шувалов, указывая на Ивана Дмитриевича. – Завтра я с ним разберусь.
– Вот вы себя и выдали, граф, – сказал Хотек. – Мне все ясно. Моя жизнь в опасности, и тем больше у меня оснований заявить следующее: если завтра до полудня предъявленные мною требования выполнены не будут, я начинаю готовиться к отъезду из Петербурга. Вы понимаете, что за этим последует? – Даже не подумав заступиться за Ивана Дмитриевича, Хотек пересек гостиную, взялся за дверную ручку.
– Умоляю вас, подождите еще сутки! – попросил Шувалов.
И так униженно прозвучала эта просьба, что Иван Дмитриевич забыл о собственных обидах. Казалось, Шувалов сейчас рухнет на колени перед австрийским послом. Видеть это было невыносимо.
– Ваше сиятельство, – тихо сказал Иван Дмитриевич. – Честь России…
Шувалов, багровея, рванул на себе ворот мундира. Отскочивший крючок звонко, как градина, щелкнул по оконному стеклу.
– Завтра до полудня, – надменно повторил Хотек.
Он с омерзением наблюдал эту безобразную сцену. Если у беспорядка может быть единый центр, как у порядка, то его место здесь, в Миллионной. А дальше, расходящимися кругами: Петербург, Россия… Вечный российский хаос, о котором покойный Людвиг, бывало, говорил, что такая-де стихия жизни при всех ее неудобствах приближает русских к праосновам бытия, к тем временам, когда дух и материя, свет и тьма, добро и зло существовали нераздельно. Отвратительный хаос, чье движение на Запад нужно остановить во что бы то ни стало…