«Сивый мерин»
Шрифт:
Сева был на Котельнической за пятнадцать минут до назначенного срока, за это время дважды обошёл гигантскую высотку, что само по себе могло сделать честь рекордсмену по спортивной ходьбе, и ровно в одиннадцать нажимал кнопку звонка на двери с табличкой: МОЛИНА КСЕНИЯ ИГОРЕВНА (музыковед), МОЛИН МИХАИЛ СТЕПАНОВИЧ (композитор).
А теперь этот, мягко говоря, странный субъект (надо проверить, была ли у него утром оркестровая запись) скоро час держит его на приколе.
Он решительно шагнул к двери, но именно в этот момент массивные створки распахнулись и на пороге
— Прошу великодушно простить меня, молодой человек — дела семейные. Хотя слово «семья» в моём случае звучит несколько преувеличенно.
Он поставил поднос на рояль и принялся открывать шампанское.
— Раньше, знаете ли, лет эдак пятнадцать-двадцать назад, всё горело в руках, мог посоревноваться с кем угодно. А теперь — увы, — он кокетливо склонил голову набок, — поспешаю не спеша. Надеюсь, время потратили не зря? Бетховен, Седьмая симфония, никто никогда ничего мощнее не создал, это говорю вам я, композитор, всю жизнь посвятивший изобретению музыки. Ну — не чокаясь? Пусть земля ей будет пухом.
Какое-то время он помолчал, закрыв глаза и слегка проводя указательным пальцем по переносице, словно освобождая её от пыли, затем грустно продолжил:
— Поразительное всё-таки лицемерие, как впрочем, и всё, связанное с православной церковью. Красивые блёстки, прикрывающие пустоту. Язычество, не более того, дикость. Земля не может быть пухом — это материя органическая, живая. Мы своей смертью питаем Землю, как мать собою кормит дитя, способствуя тем самым жизни. И чокаться можно, — он приблизил свой бокал к Севиному, слегка ударил по нему несколько раз, произведя на свет короткие тупые звуки, — хуже от этого никому не будет, всё предопределено заранее: энергия смерти знает, когда и кого навестить.
С этими словами он повернулся к висевшим на стене женским портретам, как бы приглашая их разделить с ним трапезу, приподнял свой бокал и, сделав несколько жадных глотков, повёл Севу к дивану.
— Вы пришли выразить мне свои соболезнования?
— Нет. То есть, — Мерин вовремя спохватился, — и это безусловно тоже: примите мои соболезнования в связи с этой трагедией. Я понимаю, что не к месту, простите, но я как раз этим делом, то есть, убийством, вернее, самоу… по долгу службы обязан, чтобы выяснить и помочь раскрыть… э-э-э… я работаю в МУРе… — Он замолчал.
— Да, да, я слушаю. В МУРе.
— Позвольте, я задам вам несколько вопросов.
— Ну, разумеется.
— Скажите, Михаил Степанович, когда вы в последний раз видели свою дочь?
— В последний раз? Бог памяти, — похоже, он всерьёз задумался, — это было очень давно. Она держала её на руках завёрнутую в одеяльце. Я отвернул конвертик — личико мне запомнилось очень сморщенным и красным.
Сева услышал, как у него застучало в висках.
— Простите, кто держал на руках?
— Кто держал? Как — «кто держал»? Ксюша, конечно. — Он опять повернулся к портретам. — Это был последний раз, когда она держала её на руках. Вечером она умерла.
Его, видимо, удивило выражение Севиного лица, потому что,
— Что с вами? Я что-нибудь не так сказал?
— Нет, нет, всё так, всё правильно. Просто я подумал, что… понимаете, я хотел… — надо было что-то говорить, но неожиданно подвело сердце: только что стучавшее по обыкновению ровно, оно вдруг ушло вниз и ныло теперь где-то в районе пяток. Надо было выиграть время, отойти от шока и понять, что делать дальше. Он отпил глоток шампанского и очень натурально поперхнулся. Дальше было проще: Михаил Степанович заботливо бил его по спине, заставлял наклоняться, приседать и дышать носом. Сева надсадно кашлял, ходил по комнате и замысловатыми жестами умолял композитора не беспокоиться — пустяки, пройдёт, не задержится, с кем не бывает.
И вдруг всё сошлось. Всё до улыбок, интонаций и этой чудовищной фоновой музыки. И маскарадный костюм, и поднос с изысканной едой, и остановившиеся часы, и даже это жутковатое ощущение от комнаты, как от кладбищенского склепа.
И всё-таки Сева ещё на что-то надеялся.
— Скажите, пожалуйста, Михаил Степанович, вы вчера были в морге?
Конечно, ему не нужно было задавать этот вопрос. Более того — ему вообще не нужно было приходить сюда. Но кто же знал? Вчера по телефону они договорились о встрече…
Затянутый в чёрное седой человек откинул голову на спинку дивана и закрыл лицо ладонями. Некоторое время он бесшумно вздрагивал всем телом и только когда, наконец, зазвучал его безжизненный, лишённый каких бы то ни было обертонов голос, Сева понял, что он плачет.
— Нет, я не допустил этого. Нам повезло — в роддоме не оказалось морга — и её привезли домой. Мы провели вместе три дня и три ночи — это были наши самые счастливые мгновения. Она рассказала мне всё, начертала всю мою дальнейшую жизнь, умолила остаться и назначила встречу. Вы не поверите, молодой человек, я, кажется, впервые говорю об этом, но именно тогда я ощутил суетность и бренность нашего земного бытия.
Он достал из внутреннего кармана белоснежный носовой платок, вытер мокрые от слёз щёки.
— Простите. Нервы. Вчера с Ксеничкой отпраздновали тридцать три года нашей совместной жизни.
Он опять потянулся к своему бокалу. Крикнул кому-то в пространство:
— Женя, свари, пожалуйста, нашему гостю чашечку кофе, он не пьёт шампанское.
Затем Михаил Степанович выключил магнитофон, сел за рояль, открыл крышку. Постепенно комната стала наполняться звуками очень знакомой траурной мелодии.
Сева почувствовал, как по спине у него побежали мурашки.
Официантка подошла к столу, опёрлась бедром о его край, достала блокнот.
— Называйте.
Мерин обратился к спутнице.
— Я закажу что-нибудь выпить, не возражаешь?
— Вообще-то я не пью.
— А за компанию?
— Валяй.
— Обедала?
— У меня ты вместо обеда.
— Негусто. Тогда так: двести граммов водки, два раза пельмени, «оливье» — это с мясом? — два раза «оливье», водички и хлеба. Спасибо.