Сияние Каракума (сборник)

Хаидов Аллаберды

— Айгуль… Айгуль, — шептал он. — Небесный цветок. Нет, не небесный… Ты цветок Каракумов, Айгуль…

— Довлет, милок, поторапливайся, — сказал Курбан-чайчи, — обед давным-давно готов — и, продолжая какой-то свой рассказ, вновь обратился ко всем собравшимся, — так вот, вы, конечно, помните тогдашнего нашего зоотехника. До этого ему не доводилось бывать в песках и здешней жизни он не знал совсем. Ему шурпы нальют, а он: «Вы посмотрите, на зубах песок скрипит! Разве можно такое есть! Лаврового листа нет в шурпе, и томату маловато». А попробуй свари здесь обед без песка. Каракумы же… И ещё ужасно боялся зоотехник змей и скорпионов. Спал во-он на той крыше. Как-то привезли к нам

на кош арбузов. А мы взяли и приготовили келебашаяк [15] . Свежий, жирный. Объедение одно. Арбузы никто из нас, конечно, в тот вечер есть не стал, а зоотехник ел до отвала. Ел и удивлялся, почему мы отказываемся от такой вкуснятины. «Витамины и глюкоза, ешьте!» — предлагал он и нам. «Ешь, ешь, — думаем, — часа через два узнаешь и витамины и глюкозу». Легли спать. Зоотехник, конечно, на крышу взобрался, а я потихоньку лестницу убрал. И вот среди ночи видим, наш зоотехник бегает по крыше туда-сюда, туда-сюда. «Лестница! Где лестница!» — кричит. Мы, конечно, от смеха умираем. Мыкался он мыкался и прыгнул-таки. Крыша невысокая, но он, кажется, и с двухэтажного дома готов был уже прыгать. Два дня мучался бедняга. А потом я сделал ему густой отвар корпе-кесер, есть такая трава, очень полезная при расстройстве желудка. Так он ещё отказывался, боялся, что над ним продолжают шутить. Пришлось мне самому этот отвар попробовать, не отрава, мол. Выпил в конце концов — полегчало.

15

Келебашаяк — варёные бараньи ножки, голова и внутренности.

Все засмеялись, улыбнулся почему-то и Довлет, хотя смешного в рассказе Курбана-чайчи он увидел мало. Ел он без аппетита, болтовню Курбана слушал плохо, старался сосредоточиться, но не мог: мысли (точнее обрывки мыслей) сменяли друг друга, не голова, а базар какой-то.

Работа спорилась. Теперь Довлет стриг овец. Но работа эта оказалась ничуть не легче прежней. Электромашина тряслась как в лихорадке, казалось, она вот-вот оторвёт руки. Держать её приходилось изо всех сил, а постепенно напрягаясь, быстро устаёшь.

Однако Довлет новой работой был доволен. Что трудно, то трудно, конечно, но теперь уже никто не мог прикрикнуть на него. Он — как все. Стрижёт, и не хуже других. Теперь и с Куртом поговорить можно. Кто он? Такой же стригаль.

Довлет приступил к очередной овце. Запустив машину, он повёл её вдоль хребта животного.

— Ты начинай с ног, — посоветовал ему один из старых стригалей, работавший рядом.

Сам он стриг очень ловко, как-то играючи. Каждое его движение было предельно осторожным, рассчитанным. На стрижку одной овцы у него уходило не более пяти-шести минут. А главное — овца не получала ни одной царапины, а значит, и лежала всё время, пока её стригли, тихонечко, спокойно. Руно тоже получалось аккуратное, целое.

— Эх, мне бы так наловчиться, — позавидовал соседу Довлет. И опять вспомнил Курта. Курт — лучший в колхозе стригаль. Он работает ещё аккуратнее и быстрее. Ему вяжет, готовит овец для стрижки специальный человек. И то еле успевает.

Машина в руках Довлета то и дело взвизгивала, натыкаясь на густые, загрязнённые участки. Довлет нервничал, изо всех сил старался пробиться сквозь спутавшуюся, грязную шерсть. От постоянных перегрузок машина нагревалась. Он попробовал ослабить верхний винт, но толку никакого, мотор стал работать вхолостую. «Что-то с агрегатом», — решил Довлет и пошёл к точильщику лезвий Аганиязу. Тот посмотрел машину и сказал:

— Да нет, агрегат в порядке. Просто ты ещё, Довлет-джан, не приловчился как следует.

Рубашка у Довлета мокрая, хоть выжимай, пот крупными каплями стекает по груди и спине, руки гудят. А стрижёт он всего-навсего

третью овцу. Не стрижёт, а мучает. Бедное бессловесное животное с тоскою смотрит на Довлета, тяжело, устало дышит и как бы говорит взглядом: «Да, милок. Тяжело… И тебе и мне. Я готова тебе помочь, но не знаю, чем и как».

Довлет закончил стричь и отпустил очередную овцу. Та, обрадовавшись свободе, проворно вскочила, заблеяла и метнулась к отаре. И тут вдруг все захохотали. Довлет поднял голову, посмотрел вслед убегающей овце и понял, почему смеются стригали: на шее у бедняжки болталось два или три клочка шерсти, под брюхом тоже. Овца напоминала мокрую, наполовину общипанную курицу.

Медленно, с трудом, но дело всё-таки двигалось. Рядом с Довлетом выросла куча шерсти. Конечно, не такая большая, как у других, но всё же. А главное, что твоя, трудовая. И вечером Довлет вместе со всеми положит её на весы. Против его фамилии возникнет цифра. Завтра — вторая, послезавтра — третья. Эх, посмотрела бы Айгуль на эти цифры.

«Молодчина, — сказала бы она. — Смотри, ты — настоящий стригаль!» — «Чего особенного?» — ответил бы Довлет. — «В этом деле нужна сноровка». — «Эх, научился бы ты стричь, как Курт». «Курт? Подумаешь, рекордсмен нашёлся…»

А вдруг после этих слов она с недовернем посмотрит на него и скажет: «Рекордсмен не рекордсмен, а во всём колхозе такого стригаля нет».

— Нет, так будет, — вслух произнёс Довлет и, смутившись своего же голоса, продолжал говорить мысленно: «Я обойду его. Обязательно обойду! Вот увидишь, Айгуль!..»

Следующую овцу он решил остричь побыстрее, стал было действовать попроворнее, но из этого ничего хорошего не получилось. Работа подвигалась так же медленно, да на боку овцы появилось несколько порезов. Довлет смазал ранки креолином и решил не торопиться: «Тише едешь, — дальше будешь».

Ночью Довлет скверно спал — ныло запястье правой руки. К утру оно даже чуть-чуть припухло. Довлет туго перевязал руку тряпицей, сделал что-то вроде жгута, — стало полегче. Когда спросили у него, что с рукой, он отмахнулся:

— Пустяки! От нечего делать перевязал.

Сказать, что болит рука и что это результат его вчерашних стараний, он постеснялся. Да и боль постепенно утихла, а когда Довлет вновь приступил к стрижке, он вообще забыл о руке.

Работа кипела, и дело постепенно налаживалось, — порезов на теле овец стало меньше, спокойнее, без вчерашней тряски работала машина. Довлет иногда поглядывал на соседей: старые опытные стригали работали, конечно, попроворнее, а вот такие же новички копошились ещё с первой овцой, когда он почти наполовину остриг вторую. Это вселяло бодрости, хотелось работать и работать, казалось, что усталость никогда к нему даже не подступится.

«Хорошо здесь, — подумал Довлет, бросив в кучу руно. — Работа интересная, люди добрые, простые…» И тут он вспомнил Курта. Опять этот Курт. Он даже в мыслях докучает ему. Да и ему ли только? Этого выскочку недолюбливают все. Ничего не говорят, правда, но не любят. Что верно, то верно. За мастерство и сноровку его хвалят, но все почему-то сторонятся, дружбу водить с ним не хотят.

В перерыв, за чаем зашёл разговор о пирах и тоях. Курбан-чайчи возьми да и ляпни:

— Курт-джан, а не засиделся ли ты в женихах?

— Да-а, — подхватили сразу же, — вот тебе и той!

— Борода-то у парня растёт, — добавил ещё кто-то — Конечно, женить надо.

— Зря стараетесь, ребята. Даже если Курт и женится, тоя вы не увидите.

— Как? Почему?

— А вот так и потому…

Курт опустил на кошму пиалу с чаем и дрогнувшим голосом сказал:

— Такое даже в шутку болтать не надо. Бычок-трёхлетка ждёт своего времени. Тонну вытянет. Не меньше…

— Ого-го!

— Ничего себе!

— Для такого случая, — сказал Курбан-чайчи, — нужен сорокаушковый казан. Не меньше.