Сияние Каракума (сборник)
Шрифт:
Курбандурды КУРБАНСАХАТОВ
СУРАЙ
В выходной день, утром, Екатерина Павловна сидела в кресле у раскрытого окна, выходившего в сад, и, склонив седую голову, читала книгу,
Вдруг кто-то робко постучал в дверь. Екатерина Павловна посмотрела поверх очков и сказала:
— Войдите!
Дверь осторожно открылась. В комнату вошла девушка лет восемнадцати в голубом шёлковом платье, в шёлковом пёстром платочке, с красивым и чем-то очень встревоженным лицом.
— Здравствуйте, Екатерина Павловна! Я… я помешала вам?..
Она растерянно остановилась у двери. Голос её дрогнул и оборвался.
— Да что ты, моя милая! Как ты можешь мне помешать? Я всегда тебе рада, Сурай!.. Проходи, садись на диван! — ласково сказала Екатерина Павловна, торопливо снимая очки и откладывая их вместе с книгой на подоконник.
Сурай села на диван, стоявший у степы между окном и стареньким беккеровским пианино, беспомощно опустила руки на колени и так смотрела на Екатерину Павловну, как будто искала у неё защиты от большой беды.
Екатерина Павловна не узнавала свою любимицу. Что с ней случилось? Обычно эта жизнерадостная, простодушная девушка врывалась к ней как ветер, как к себе домой, и сразу же наполняла комнату беззаботным смехом и разговором, а сейчас она неподвижно сидит, не зная с чего начать…
— Что с тобой? Что случилось, Сурай?
— Екатерина Павловна, мама… — заговорила девушка, но губы её задрожали, и голос опять оборвался.
— Что с мамой? Заболела, что ли? — ещё больше встревожилась Екатерина Павловна.
— Нет… Она здорова, — еле сдерживала рыдания Сурай. — Но она не хочет, чтобы я училась… — И девушка горько заплакала.
— Вот что! А я то уж думала… — с облегчением вздохнула Екатерина Павловна и матерински ласково погладила длинные косы Сурай. — У нас впереди ещё целое лето. А знаешь пословицу: «Подбрось яблоко: пока оно упадёт — всё переменится». И Дурсун ещё может всё передумать. Я поговорю с ней…
Сурай улыбнулась сквозь слёзы.
— Ну, конечно, поговорю. Я тоже заинтересована в твоей судьбе. Столько лет учила тебя музыке! Но чего же она хочет? Чтоб ты сидела дома и не училась?
— Нет, Екатерина Павловна, в пединститут или сельскохозяйственный отпустила бы, но она не хочет, чтобы я училась петь.
Екатерина Павловна пожала плечами, встала, подошла к окну и с минуту задумчиво смотрела в сад, барабаня пальцами по подоконнику.
— Да что же она, не слышала, что ли, как ты поёшь? Ведь это же редкий дар. И всё это заглушить? Я не осуждаю Дурсун. Она пожилой человек со старыми понятиями. Ей, конечно, хотелось бы выдать тебя замуж за хорошего человека и нянчить внучат. Ты не сердись на неё. Она не виновата, что родилась и выросла в старое время… Ты не расстраивайся.
— Да как же не расстраиваться, Екатерина Павловна? И Гозель и Байрам… мы же вместе учились у вас, вместе мечтали, как поедем в Ашхабад… И они-то сдут.
И Сурай опять заплакала. Екатерина Павловна покачала
— Не плачь, не плачь, моя птичка! И ты поедешь… Я знаю, что сказать Дурсун. Я приду, попью с ней чайку, спокойно растолкую ей, и она сама тебе скажет: «Ну, Сурай, что ж ты не собираешься? Хоть и тяжело мне с тобой расставаться, а всё-таки надо, надо тебе ехать в Ашхабад. Там твоё счастье». И ты поедешь…
— Ой, да неужели так будет? — по-детски внезапно переходя от огорчения к радости, воскликнула Сурай. — Я теперь всё время буду смотреть на дорогу, ждать, ждать, когда вы придёте.
— Сегодня не жди и завтра не жди, а вот в конце недели приду непременно.
— Да когда хотите, только бы вы пришли! А я плов для вас приготовлю и так буду рада!.. — Сурай порывисто встала, собираясь уходить. — И вы уж простите меня. Вы отдыхали, а я со слезами…
— Э, — махнув рукой, улыбнулась Екатерина Павловна. — Девичьи слёзы — роса, а роса мир освежает. Разве не чувствуешь, как в комнате-то стало прохладно?
Шутка совсем уж развеселила Сурай. Она засмеялась беззаботно и звонко, простилась со старой учительницей и пошла домой.
День стоял воскресный, и на улицах районного городка было оживлённо. По узким тротуарам, выложенным кирпичом, на базар и с базара шли непрерывные толпы народа. Тут были и городские жители и колхозники из окрестных сёл. Среди пиджаков, кудрявых папах и халатов мужчин ярко горели красные кетени и вспыхивали на солнце серебряные украшения женщин.
По мостовой, в пыли, вскинувшейся в воздух, семенили ослы с мешками на спинах, величественно шагали верблюды, мчались машины, нагруженные помидорами, луком, арбузами, дынями. Из окон неслись разноголосые звуки радио.
Жизнь шумела вокруг, а Сурай шла и ни на что не обращала внимания Она мечтала, как будет учиться в музыкальной школе, а вечерами ходить с Анкаром на концерты, в оперу.
А Анкар ещё ничего не подозревает. Он сидит сейчас в библиотеке или у себя в комнате, готовится к экзаменам в аспирантуру, а сам думает о Сурай и горюет о том, что ему ещё долго, долго не придётся с ней увидеться. Так он сам писал ей в последнем письме. Он боится, что Сурай забудет его, а она не забудет… И как он удивится, когда она придёт к нему и постучится в дверь. Он подумает, что это так кто-нибудь, и хмуро крикнет, не отрываясь от книги: «Войдите!». А Сурай не войдёт и опять постучится. Тогда он распахнёт дверь, вскинет брови и застынет от удивления. Потом вскрикнет: «Сурай!.. Счастье моё! Как я рад!.. С кем ты и надолго ль приехала?»
Он, конечно, подумает, что Сурай приехала с братом или с невесткой всего на день или на два просто так, посмотреть Ашхабад. Ведь он всё ещё думает, что Сурай будет учиться в Мары, в пединституте. А Сурай ему скажет: «Ни с кем. Одна приехала. Я уже не маленькая девочка. Я учусь здесь в музыкальной школе».
«Да неужели? — обрадуется Анкар. — А почему же не написала? Я бы встретил тебя на вокзале».
«А так, не хотела…»
Сурай так размечталась, что и не заметила, как миновала приземистые домики с плоскими крышами на окраине города, обнесённые садиками и высокими глинобитными заборами, и вышла на хлопковое поле, уходившее вдаль, к горизонту, как безбрежное зелёное море.