Сияние Каракума (сборник)
Шрифт:
— Верно! Стоит ли? — сказала Сурай. — Придём, а вдруг они и слушать-то нас не захотят? Или ты для отчёта хлопочешь?
— А хотя бы и для отчёта! Надо же мне карьеру делать, — опять засмеялся Мурад. — Нет, кроме шуток, давайте устроим! Ведь песня, говорят, строить и жить помогает. А вдруг послушают да ещё и спасибо нам скажут? Как хорошо-то будет! А не захотят слушать, — ну что ж, уйдём, не обидимся. Попытка не пытка. Верно, Дурсун-эдже?
— Ай, да ты наговоришь! — улыбнулась Дурсун. Она любила Мурада за его ум и весёлый нрав. — Вот лучше садись, позавтракай с Сурай!
— Спасибо! Я уж поел. Впрочем, в такой хорошей компании я бы, конечно, и ещё
— Ой, Мурад, страшно!.. Ну что это? Придём выступать как настоящие артисты.
— А ты не бойся! Пой от души и ни о чём не думай! Вот как я речи свои говорю на комсомольских собраниях. Хорошо ли я там говорю или плохо? Я об этом не думаю. Мне бы дело ребятам сказать. И хорошо ведь получается, аплодируют.
Мурад засмеялся и пошёл к калитке. Сурай посмотрела ему вслед и позавидовала удивительной ясности мыслей и стремлений этого умного, весёлого парня. И всегда он такой. Его не раздирают сомнения. Он живёт, как будто легко идёт по прямой ровной дороге, залитой солнцем, и знает, куда идёт. А вот она бредёт, как в потёмках, куда-то в неизвестность, и противоречивые силы тянут её в разные стороны.
Она села к столу, налила чашку чая и задумалась. «Мы взрослые люди и должны ясно сказать друг другу: да или нет». Но как же сказать ясно, когда всё неясно? Вот он? любит Анкара. Забыть его, выйти замуж за кого-то другого она даже и представить себе не может. Но он не хочет, чтоб она уезжала. И он самолюбивый и гордый. Он может порвать с ней, если она уедет учиться петь. И что ж это будет?.. И ещё неизвестно — будет ли она настоящей артисткой? Ведь это Екатерина Павловна говорит, что у неё прекрасный, редкий голос, потому что она добрая, любит Сурай. И здесь, в маленьком районном городке, Сурай поёт, конечно, лучше других. Но в Ашхабад-то в музыкальную школу приезжают учиться со всей республики, и там она легко может оказаться самой заурядной певицей. Наконец и голос может пропасть, как у Екатерины Павловны, и жизнь будет совершенно разбита, будет такой же пустой, одинокой, как жизнь матери, когда Сурай уедет в Ашхабад и она останется одна-одинёшенька.
— Ах, боже мой! И о чём ты всё думаешь? Чай-то остывает! — с тревогой сказала Дурсун, почувствовав материнским сердцем, что с дочкой творится что-то неладное.
Сурай наспех выпила чашку чая и пошла к Гозель.
Весь день Сурай провела в мелких хлопотах, старалась рассеять тревожные мысли, и всё-таки они не покидали её ни на минуту. А вечером, незадолго до прихода Вели-ага, она случайно узнала о тайном сговоре Умсагюль и Дурсун, и это привело её в совершенное смятение Вот как это случилось.
Дурсун готовила плов во дворе. Сурай помогала ей, чистила морковь, подкладывала хворост под широкий котёл. И Дурсун вдруг спросила:
— А ты позвала Амана и Сэльби? Нет? Ай, боже мой! Да Вели-аге-то скучно будет с нами одними. Сбегай скорее!
Сурай побежала к брату, который жил в новом доме рядом с больницей, и вернулась, когда Дурсун отлучилась на минуту в огород за луком и не видела, как дочь прошла в свою комнату, чтобы принарядиться для гостей. Дурсун вернулась к котлу, и как раз в это время в калитку вошла толстая Умсагюль и торопливо спросила:
— Ты одна? А где Сурай?
— А Аману побежала.
— Ну и хорошо! А я зашла сказать тебе — готовься к свадьбе, моя милая! Я всё уладила.
— Да что ты! — всплеснула руками Дурсун и с умилением уставилась на Умсагюль. — Да как же так?
— Так, моя милая! Я вчера пришла от тебя, приготовила обед, и Анкар пришёл, умылся, сел ужинать. И чего-то невесёлый, хмурый какой-то. Я и начала ему расхваливать Сурай — какая она красавица, да какая умница, да какое сердце то у неё золотое. «Будь это в старое время, говорю, её давно бы уж украл какой-нибудь хан. Только бы её и видели». Он молчит, а слушает. «Ну, что ж, Анкар-джан, говорю, тебе уж двадцать четыре года, и ты вон какое место занимаешь — старший агроном МТС, — пора бы и жениться. А то как бы наша птичка не вспорхнула и не улетела. Она ведь в Ашхабад собирается уехать, хочет быть артисткой…»
— Ай, боже мой! Да зачем же ты сказала? Ведь эго позор для нас! — с ужасом простонала Дурсун.
— А ты погоди! Ты послушай!.. Я сказала, а он всё молчит, а вижу — это ему как нож в сердце.
— Ай-ай-ай! — опять застонала Дурсун.
— Я нарочно его припугнула. И уж говорю ему: «Э, да это пустяки! Куда она уедет? Женись на ней скорей! Она тебя любит, и ты её любишь. Разве она от своего счастья уедет?» У него так и вырвалось из сердца: «Ах, если бы так!» — «А почему бы не так? — говорю. — Только не тяни, будь мужчиной и завтра же скажи ей: Сурай, выходи за меня замуж. А то она, может быть, и уехать-то хочет от горькой обиды. Она любит. томится, а ты не говоришь, что хочешь жениться. Ты не знаешь сердца девушки, а я-то знаю, сама была девушкой». Он вдруг засмеялся: «Хорошо, сватай, мама! За мной дело не станет». И долго не спал, всё книжки читал. Видишь, я всё уладила.
— Ну, слава богу! — с чувством сказала Дурсун. — Он нынче рано утром письмо ей привёз. Она призадумалась и весь день вроде как сама не своя.
— Ну, ещё бы! Замуж выйти — не чашку чая выпить. Призадумаешься. Хоть и любишь, а всё-таки страшно. Ну, прощай! Я побегу.
— Да куда-ты? Плов готов, и сейчас Вели-ага придёт.
— Э, нет, Дурсун, некогда! У меня теперь, сама понимаешь, сколько хлопот! Всё надо обдумать, всё приготовить.
И Умсагюль ушла, хлопнув калиткой.
Сурай всё это слышала и трепетала от гнева. У неё так дрожали руки, что она не могла застегнуть пуговицу на платье. А любовь к Анкару вдруг сменилась жгучей ненавистью и даже презрением.
Так вот он что задумал! Сурай считала его открытым, прямодушным человеком, а он, оказывается, такой же мелкий хитрец, как и его мать, эта толстая болтунья Умсагюль.
«Сватай, мама!..» Да никогда, никогда я не выйду за такого человека!
Вне себя она кинулась было на веранду, чтобы крикнуть это матери, но как раз в это время по тропинке из сада, опираясь на палку, величавой походкой шёл Вели-ага, а с другой стороны в калитку во двор входили Аман и Сэльби. Сурай увидела их и отпрянула назад, вбежала в комнату и села на диван в совершенном смятении.
Со двора донёсся взрыв смеха. Это Вели-ага встретил какой-то шуткой Амана и Сэльби. И смех этот странно и больно отозвался в сердце Сурай, как будто он долетел до неё из какого-то иного, уже навсегда утраченного ею мира.
«Им весело, — подумала она, — а мне…»
И вдруг почувствовала себя такой одинокой, и так жалко ей стало самое себя, что она чуть не заплакала.
— А где же Сурай? — басил Вели-ага. — Позвала меня в гости, а сама убежала. Вот так хозяйка!
Сурай вскочила с дивана, посмотрела в зеркало, одёрнула платье и пошла на веранду, стараясь казаться спокойной и даже весёлой.