Сиятельный

Корнев Павел Николаевич

– Это все – в твоей голове, – напомнил Шарль.

Я поднялся со стульчика, отцепил лист от мольберта и, аккуратно сворачивая его в трубочку, спросил:

– Как идут дела?

– Не жалуюсь, – ответил художник, достал перочинный ножик со сточенным лезвием и начал править им затупившийся карандаш. – Ты не поверишь, сколько людей жаждет запечатлеть на бумаге свои кошмары и любовные фантазии.

– Серьезно? – Я и сам намеревался попросить Шарля нарисовать портрет Елизаветы-Марии – дочери главного инспектора,

разумеется, но после этих слов решил от подобной просьбы воздержаться.

– Некоторые просто хотят поделиться своими фобиями, – многозначительно заявил художник. – Понимаешь, о чем я?

– Понимаю.

Люди зачастую не умеют справляться со страхами, те разъедают их души и рвутся наружу. Простаки надеются на помощь, а вместо этого нарываются на циничных пройдох, для которых чужие фобии – хлеб насущный. Такие если чуют слабость, то не останавливаются, пока не высосут человека досуха.

Сам я старался держаться от чужих страхов подальше. Получалось не всегда.

– Благодарю за помощь, – похлопал я художника по плечу.

– Обращайся, – предложил Шарль, не переставая затачивать карандаш.

– Обязательно.

Сунув скрученный в трубку портрет под мышку, я сошел с моста и почти сразу наткнулся на бородатого дядьку, который размеренно крутил над жаровней трдло. Не удержался и купил у него пару завитых в кольца горячих сдобных булок, посыпанных сахарной пудрой и корицей, вернулся к статуе Микеланджело и протянул одну из них слепому рисовальщику.

– До сих пор без ума от сладкого? – усмехнулся художник, принимая угощение.

– Ну да, – подтвердил я и отправился опрашивать потенциальных свидетелей.

Полицейская карточка – универсальная отмычка; этот немудреный документ способен открыть практически любые двери. И одновременно полицейская карточка – это страшное пугало языческих праздников, начисто отбивающее у людей память и желание говорить.

Хочешь узнать от свидетеля что-то полезное – либо запугай его до полусмерти, либо задавай правильные вопросы.

И задавать эти самые правильные вопросы тоже следует правильно. Глупо спрашивать человека, не встречал ли он в гостях у своего ныне покойного знакомого некую личность, если дело было пару месяцев назад, этой самой «личности» он представлен не был, а описание внешности ограничивается парой стандартных фраз.

Другое дело – портрет. Люди зачастую куда более наблюдательны, чем представляется даже им самим. Многим достаточно увидеть человека один-единственный раз, чтобы узнать его при встрече несколько десятилетий спустя, а подавляющее большинство неплохо запоминает лица симпатичных им людей.

Лицо на моем портрете было симпатичным, более того – оно было откровенно красивым, даже несмотря на черные прорехи глаз, но все же никто из потенциальных свидетелей припомнить

его не смог. И только когда я уже совсем отчаялся получить подтверждение своей догадки, консьерж в доме выпрыгнувшего в окно танцора вдруг подслеповато сощурился, разглядывая карандашный набросок, и часто-часто закивал.

– Помню это отродье! – заявил он и поспешно достал из-за пазухи пузатую фляжку. Дрожащей рукой поднес ее к губам и приложился к горлышку столь жадно, что ходуном заходил крупный кадык. – Мне эти глаза в кошмарах снятся, – пожаловался он, вытерев губы обшлагом ливреи. – Жуть!

– Глаза? – озадачился я, посмотрев на заштрихованные глазницы портрета.

– Они самые! – подтвердил консьерж и вновь приложился к фляжке, судя по запаху, с абсентом. – Клятые тени!

Поклонники «зеленой феи» далеко не всегда пребывают в здравом рассудке и нередко путают навеянные абсентом галлюцинации с реальностью, но старику я поверил.

Тени и глаза. Глаза и тени.

Мне и самому почудилось нечто подобное.

И, решив больше не терять время попусту, я отправился в «Прелестную вакханку».

8

Альберт Брандт пребывал в глубочайшем унынии. Он допил вино и теперь с задумчивым видом побалтывал в бокале оставлявший на стенках маслянистые разводы кальвадос.

– Пьешь? – спросил я, просто чтобы начать разговор.

– Пью, – коротко подтвердил поэт.

– Вдохновение не вернулось?

– Ни на грамм. Чувствую себя полной бездарностью. Не способен писать, не настроен читать. Никого не хочу видеть. Даже тебя, Лео. Извини.

– Выметайся отсюда! – потребовал я, отдергивая штору. – Сходи проветрись, а я пока поищу твое кольцо.

– И куда прикажешь мне идти? – удивился поэт, заваливаясь с ногами на диван.

– А где ты обычно блудишь?

– Лео! Я не могу повести Киру в бордель!

– И не надо. Ты совсем замучил ее своим… вниманием. Дай ей перевести дух.

Альберт покачал головой.

– Она обидится, если я не позову ее на прогулку.

– Уходи через черный ход, – предложил я и начал разжигать газовые рожки, поскольку за окном уже стемнело. – Киру предоставь мне.

– Это прозвучало… двусмысленно. Не находишь?

– Альберт, ты мешаешь! Мне искать твое кольцо или нет? – возмутился я, скатывая к стене толстенный персидский ковер. – Посмотри на себя в зеркало! Паршиво выглядишь, дружище. Тебе надо развеяться!

Поэт послушно глянул на свое отражение, задумчиво потер отметину на искривленном от старого перелома мизинце и вздохнул.

– Нет, не хочу. Ничего не хочу. Позови Киру, а?

– Тебе не кажется, что ты становишься излишне навязчивым?

– Это любовь!

– Это любовь, а не брак! Ей надо отдохнуть от тебя, а тебе надо просто отдохнуть.