Скала прощания

Уильямс Тэд

Саймон попытался вспомнить, как он оказался в этом месте, но в его памяти всплыли лишь отвратительные картины последних безумных часов в аббатстве Схоуди, ненавистный ледяной голос, донимавший его, и скачка в полную мглу. Потом было воспоминание о нежном, грустном женском голосе, который так долго звучал в его сновидениях.

Он огляделся в надежде найти хотя бы седельную сумку, но безуспешно. К ноге были привязаны пустые ножны; после некоторых поисков он обнаружил на дне лощины канукский костяной нож. С проклятьями, исполненными жалости к себе, Саймон снова спустился по откосу за ножом. Ему стало немного легче, когда он ощутил в руке острое оружие, но утешение

было слабым. Когда он снова взобрался наверх и оглядел негостеприимное пространство зимнего леса, он испытал чувство покинутости и даже страх, которых давно не испытывал. Он потерял все! Меч Торн, Белую стрелу, то, что он получил в награду, — все пропало! И друзья его тоже исчезли.

— Бинабик! — завопил он. Эхо разнеслось и пропало. — Бинабик! Слудиг! Где вы?

Почему они бросили его? Почему? Он снова и снова звал своих друзей, ковыляя по лесной поляне.

После бесплодных попыток докричаться, Саймон плюхнулся на обломок скалы и попытался сдержать слезы. Мужчинам не положено плакать, если они заблудились. Мужчинам это не положено. Ему показалось, что мир как-то заколыхался, но, видимо, это защипало глаза от зверского мороза. Мужчинам не положено плакать, как бы ужасно ни складывались дела…

Он сунул руки в карманы плаща, чтобы согреть их, и ощутил шероховатую поверхность зеркала, когда-то полученного от Джирики. Он вынул его. В зеркале отразилось серое небо, как будто все оно заполнилось серыми облаками.

Он держал перед собой эту чешуйку Великого Червя.

— Джирики, — пробормотал он и подышал на блестящую поверхность, как будто его тепло могло оживить зеркало. — Мне нужна помощь! Помоги мне! — Единственное лицо, отраженное в нем, было его собственным, с бледным шрамом и редкой рыжей бородкой. — Помоги мне.

И снова повалил снег.

Глава 19. ДЕТИ МОРЕХОДА

Пробуждение Мириамели было медленным и неприятным. В голове стучало, и качание пола со стороны на сторону совсем не помогало, скорее наоборот. Все это привело на память неприятный инцидент с ужином в Меремунде, когда ей было девять лет. Сверхзаботливый лакей позволил ей выпить три бокала вина, и, хотя вино было разбавлено, Мириамели было очень плохо, ее новое эйдонитское платье пострадало настолько, что его пришлось выбросить.

Тому давнему приступу предшествовало как раз такое же состояние: казалось, она на борту судна, которое качают океанские волны. В то утро, последовавшее за ее злоключением с вином, она осталась в постели с ужасной головной болью — почти такой же сильной, как та, что мучила ее сейчас. В чем она переусердствовала на сей раз, почему ей так ужасно плохо?

Она открыла глаза. В комнате было довольно темно, потолочные балки наверху были тяжелы и плохо обтесаны. Матрас, на котором она лежала, был невыносимо неудобен, а комната, к тому же, все время кренилась набок. Неужели она столько выпила, что упала и ударилась головой? Может быть, она раскроила череп и умирает?..

Кадрах.

Эта мысль возникла внезапно. И она вспомнила, что ничего не пила и ничего подобного не делала. Она ждала в кабинете Динивана и… и…

И Кадрах ударил ее. Он говорил, что они не могут больше ждать. А она сказала, что никуда не пойдет. Тогда он сказал еще что-то и стукнул ее по голове чем-то тяжелым. Бедная ее голова! И подумать только, в какой-то момент она пожалела, что чуть не утопила его!

Мириамель попыталась встать, придерживая голову обеими руками, чтобы она не раскололась. Хорошо, что она не распрямилась,

потому что потолок был таким низким, что она не смогла бы встать во весь рост. А эта качка! Элисия, Матерь Божия, это хуже, чем опьянение! Казалось невероятным, чтобы от удара по голове все так наклонялось и дрожало. Это и впрямь было похоже на корабельную качку.

Она действительно была на паруснике. Она поняла это неожиданно, сопоставив целый ряд догадок, колебание пола, слабый, но совершенно явственный скрип дерева, тонкий, более соленый аромат воздуха. Как это могло произойти?

Трудно было что-то рассмотреть в почти непроницаемой темноте, но Мириамели удалось различить ящики и бочки вокруг. Когда она прищурилась, пытаясь разглядеть окружающую ее обстановку, к звукам добавился еще один, который все время присутствовал, но только сейчас стал понятным.

Кто-то храпел.

Мириамель сразу же ощутила смесь ярости и страха. Если это Кадрах, она найдет его и задушит. Если это не Кадрах — милостивый Эйдон, кто ей объяснит, как она очутилась на этом судне и что мог натворить этот сумасшедший монах такого, чтобы им пришлось бежать? Если она откроется, ее могут казнить как незаконного пассажира на судне. Но если это все-таки Кадрах, — ох, как она мечтает добраться до его толстой шеи!

Она пробралась между двумя бочонками, причем каждое движение отдавалось невыносимой болью в затылке. Медленно, очень тихо, ползком пробиралась она к источнику звука, который действовал ей на нервы. Лишь крепко спящий человек способен производить эти журчащие и булькающие звуки, но все равно не стоит рисковать.

Неожиданный топот над головой заставил ее затаиться. Когда за ним ничего не последовало, Мириамель решила, что это обычные корабельные работы, которыми заняты люди наверху. Она продолжала осторожно подкрадываться к своей храпящей добыче мимо рядов поставленных вплотную бочек.

К тому времени, как она подобралась к храпящему достаточно близко, у нее не оставалось никаких сомнений. Слишком часто доводилось ей слышать эти булькающие пьяные переливы, чтобы ошибиться.

Наконец она присела около него, нащупала пустой кувшин, с которым он спал в обнимку и содержимым которого так успешно оглушил себя. Повыше она нащупала круглое лицо, которое невозможно было не узнать, его влажное дыхание, отдававшее кислым запахом вина, шевелило губы, когда он храпел и бормотал во сне. Прикосновение к нему наполнило ее яростью. Было так просто раскроить его пропитанный винищем череп этим краденым кувшином, или сбросить на неге сану из бочек, раздавив его, как клопа. С самого момента встречи с ним она никак не может от него отвязаться. Разве не он украл ее и продал врагам, как рабыню? А теперь он ее оглушил и силой вытащил из Дома Божия. Какой бы она ни была, каким бы ни был ее отец, она все равно остается принцессой, в ней течет кровь короля Престера Джона и королевы Эбеки. Никакой пьяница-монах не смеет прикасаться к ней! Никто! Ни один!…

Ее злость, разгоравшаяся внутри и нараставшая, как пламя, раздуваемое огнем, вспыхнула и вдруг исчезла. Она захлебнулась слезами, рыдания больно отдавались в груди.

Кадрах перестал храпеть. Его голос, осипший от сна и выпивки, произнес:

— Моя леди?

На мгновение она замерла, затем, яростно втянув в себя воздух, ударила невидимого монаха. Она била наугад. Ее второй удар пришелся по какому-то чувствительному месту.

— Ах ты негодяй, сукин сын! — прошипела она.

Кадрах приглушенно вскрикнул от боли и откатился от нее, так что следующий удар пришелся по мокрым доскам, устилавшим пол трюма.