Скальпель, пожалуйста!
Шрифт:
Потом мы попробовали отсасывать воду и последовательно — жидкости разной густоты. Отсос снова работал как часы. И очень тонко поддавался настройке.
— Он будет действовать так всегда?
— Конечно. Впрочем, я могу и ошибаться, это ведь не фен!
Те же суховатые, слегка язвительные модуляции голоса. Тот же снайперский словесный прицел. И даже иронические огоньки в глазах, которыми меня нет-нет да и одернет Итка.
Я принял его тон.
— Я вижу, тебя это задело, сын.
Он помотал головой, усмехнулся. Сложил инструменты, и мы зашли на минутку ко
— Что ты скажешь об Ондре? — спросил я его, потому что накануне вечером у них, похоже, был крупный разговор.
— Скажу, что не укладывается в голове, как можно было оказаться в подобной ситуации! — загорячился он. — Ее я видел, Ондра мне ее однажды в Праге представил. Она мне определенно не нравится.
— Почему? Она же такая красивая.
— Да, и при этом холодная, как ледник.
Я старался говорить сдержанно.
— В этом плане я ее, конечно, не знаю. Мне вся эта история не нравится. Но Ондра теперь ее оставит. Мне кажется, я его убедил, когда мы обсуждали эту тему.
— Где там! Скорее, он просто поддакивал, а думал по-своему. Я говорил с ним вчера часа два.
Настроение у меня немного испортилось. Но я пересилил себя.
— Быть может, это его первая любовь. В нем еще много детского. Конечно же, это пройдет, надо только время…
Милан с сожалением посмотрел на меня, озабоченно наморщив лоб. Теперь он действительно был живой портрет Итки — в минуты, когда ей страшно за кого-нибудь из нас.
— Что касается этого, папа, — проговорил он тихо, но с особой настойчивостью, — то в обычной ситуации я бы, наверное, думал как ты. Но здесь есть очень неприятная деталь.
Я удивленно поднял брови:
— Неприятная деталь?
— Да. Дело в том, что муж ее давно обо всем знает.
— Как это? Ондра мне говорил…
— Сначала он и мне что-то там говорил… Но это обстоятельство я постарался выяснить прежде всего. Мне казалось невероятным, что муж до сих пор ни о чем не догадывается. Ондра сначала это отрицал. А потом неохотно признался, что тот имел однажды разговор с супругой. Но, разумеется, когда они бывают все втроем, не подает и виду.
— И что об этом думает Ондра?
— Да ничего. Продолжает бывать у них.
— Ситуация, конечно, не из приятных.
— Вот именно, папа. А я спросил у Ондры прямо, знает ли он, почему муж к нему так снисходителен. Ондра пожал плечами: как это можно знать? Так вот, я объяснил ему, в чем тут причина. В том, что ты, папа, его оперировал! Человек этот тебе обязан, а Ондра твой сын. Вот и приходится отплачивать добром за операцию: молчать, когда жена его путается с Ондрой.
Милан ходил возле меня по кабинету, заложив руки в карманы, и чуть не задыхался от бешенства:
— Ондра уверял, что ему такое не могло и в голову прийти: одно к другому не имеет отношения… Но я не отставал… Ведь вы учили нас всегда вести честную игру. Я доказал ему, что это не простой обман, а запрещенный прием. Человек не только тяжко болен, он еще и лишен возможности защищаться. Конечно, заподозрить Ондру в прямом использовании сложившегося положения было бы несправедливо: он до того наивен, что
— Ты в самом деле его убедил?
— Да, папа. Кто-то должен был помочь ему в этом разобраться. Ведь человек-то он порядочный.
Что можно было к этому добавить? Сам я взял с Ондрой тон наполовину иронический, наполовину менторский и простодушно верил, что он меня послушает. И только Милан смог ему сказать именно то, что нужно. Откуда взялась в нем эта решительность, эта бескомпромиссная принципиальность! Конечно, чтобы убедить Ондру, мало было одних слов. Мы заложили добрую основу в наших детях. И видимо, их связывает нечто большее, чем кров родительского дома.
Что рассказать корреспонденту про моих детей? Ведь не о том же, как, справляя Иткин день рожденья, мы засиделись с ними, пока не заметили, что за опущенными шторами светает, и Эва — самая предприимчивая из них — предложила всем поехать за город, на участок. Могло бы это представлять для «Фенцла» интерес?
А между тем все тогда было так чудесно, что об этом невозможно и забыть. Эва встала и быстрым движением подняла штору, как театральный занавес. Мы сидели сомлевшие, устало развалясь по креслам. На столе — бокалы недопитого вина, в чашках — высохшая кофейная гуща. Побледневшие лица, сощуренные веки — ну прямо кролики, которых кто-то разом вытащил на свет. Смотрели друг на друга и смущенно улыбались. И только Эва стояла этакой Юноной, свежая, словно и не было бессонной ночи, уже заметно округлившаяся в талии, красиво разрумянившаяся, с тяжелым узлом темных волос на затылке, который так подчеркивал ее женственность.
— Ну как? Принимается предложение встретить восход солнца возле фургона?
Милан комично вытаращил глаза. Ондра жестом показал, что сейчас упадет в обморок от подобного предложения. Я принял его как слабую остроту. И только Итка отнеслась к этому серьезно:
— Вот было бы достойное завершение вечера! Только кто сядет за руль?
— Эва, конечно. Она пьет кока-колу! — засмеялся я.
Через полчаса мы уже втиснулись в машину. Итка еще успела сунуть в сумку продукты, припасенные для воскресного обеда. Милан с Ондрой добавили к этому две-три бутылки вина.
Солнце вышло как по заказу, едва мы уселись на ступеньках фургона. Эвин муж еще накануне приехал сюда с маленькой Аниткой. Услышав шум подъезжавшей машины, поставил на печурку кофейник.
Это было незабываемое утро. Восход солнца, роса на траве, душистый горячий кофе, и все наши дети с нами. Эва, безусловно, счастлива; Милан и Ондра льнут друг к другу, как встарь. У всех впереди полноценная, интересная жизнь. И рядом Итка, которая неотделима от меня, как лист от ветки.
Что бы мог написать обо всем этом «Фенцл»? Разумеется, это часть моей жизни — но это лишь другая сторона той твердой звонкой медали, имя которой человеческая судьба. Мое детство, любовь, семья — все это исключительно и неповторимо только для меня. Моя частная жизнь — только моя, и никому другому ее не понять.