Скандинавский детектив. Сборник
Шрифт:
Власть курила сигары. Пауль Кеннет спросил разрешения раскурить трубку. Трубок было три, именовались они Сидрах, Мизах и Абденаго, в пямять о трех отроках, которые не осознавали свое положение в обществе, за что их и посадили в пещь огненную, чтобы поддержать порядок.
Пауль начал спокойно, с того, что вспомнил первую, двухлетней давности попытку Боттмера покончить с собой. Прокурор кивнул и согласился, что эту попытку даже сам Боттмер не принимал всерьез.
— Разыграть спектакль с покушением на самоубийство, чтобы вызвать тем самым сочувствие, — заметил Пауль, — это в любом случае говорит об особом складе характера и душевном надломе.
Прокурор с ним согласился.
— Через два года он вернулся,— продолжал Пауль,— и дела обстояли ничуть не лучше, чем прежде. Никто не хотел его выслушать, все двери перед ним были закрыты. По крайней мере, он так думал, если верить прощальному письму. Что ему было делать? Правда, если вспомним, что у него был слабый характер, он пережил душевный надлом, с чем мы оба согласились, то ответ очевиден. Он затеял новую попытку самоубийства как последний отчаянный зов к сознанию немилосердных.
— Спекуляция, — отрезал прокурор.
— Но почему? — спокойно возразил Пауль. — Разве редко получается так, что на определенные вопросы всегда можно ожидать лишь один ответ? Примерно как с собаками Павлова, — ну вы же знаете, херр прокурор.
— Нет, — отрезал прокурор. — Ближе к делу. Если вообще речь идет о чем-то конкретном.
— Ну ладно, я просто имею в виду, — Пауль заговорил серьезнее, — что Боттмер в подобном положении повел себя, как и прежде. Предположим, что так и было в действительности. Предположим, что самоубийство он хотел лишь разыграть. Я сказал себе, что это следует проверить.
Пауль посасывал трубку и чувствовал, как прокурор подозрительно меряет его взглядом.
— Я сказал себе,— продолжал он,— что попытка самоубийства должна быть разыграна убедительно, чтобы произвести нужное впечатление. Нельзя устроить ее так, чтобы все было шито белыми нитками. Но фокус тут есть, и при детальном изучении он должен обнаружиться, подумал я. Никто не может разыграть все как по нотам, как бы осторожен он ни был. И тогда я повнимательнее присмотрелся к прощальному письму.
Пауль достал из кармана копию письма и положил перед прокурором.
«Никто не хочет меня слушать. Все двери передо мной закрыты. Это последняя возможность. Простите! Стуре Боттмер».
— Очень важны две первые фразы. Ведь полицейское расследование не показало, что перед ним закрылись чьи-то двери. Предположим, однако, что у него были поводы так выразиться. Смысл этих слов можно понимать так, что у него, безусловно, было что-то на душе, чем он не смог поделиться, или какая-то просьба, на которую не получил ответа, или что-то подобное. Что скажете на это вы, херр прокурор?
Прокурор что-то буркнул под нос.
— Но об этом речь не шла, — продолжал Пауль. — Остановимся на третьей фразе. «Это последняя возможность». «Это» означает самоубийство. Полагаю, пока все сходится. Собираясь наложить на себя руки, вряд ли кто напишет в прощальном письме слово «самоубийство». Но потом следует какая-то «последняя возможность». Боттмер не был совсем на мели и не остался один как перст. У него явно оставались разные возможности, которыми он даже не попытался воспользоваться. «Возможность» — слово позитивное, оно дает надежду…
— Нельзя опираться на одно слово.
— Слово тут отражает мысль. В этом месте мысль просто просвечивает. Боттмер наверняка хотел написать настоящее прощальное письмо самоубийцы, но про самоубийство и не думал. Поступок, к которому он готовился, он не считал концом всего, куда там, лишь возможностью. Это слово — маленький недосмотр игрока. Он писал так, как думал. А думал он так: это последняя возможность заставить людей, чтобы они отворили мне двери и выслушали. Вот как надо понимать письмо.
Прокурор задумчиво взглянул в окно, но тут же отвел взгляд, будто удивленный тем, что соседской яблони не оказалось на месте.
— Это никоим образом не доказательство, — буркнул он.
— Мои рассуждения имеют совсем иное значение. Вспомните предыдущую попытку Боттмера разыграть самоубийство и его двусмысленное прощальное письмо! А все предосторожности, которые он принял, чтобы его вовремя спасли! Попросил разбудить его в пять утра — стал бы это делать настоящий самоубийца? Двери в номер на всю ночь оставил открытыми — истинный самоубийца обязательно их запер бы, чтобы ему не помешали. И еще он предусмотрительно убедился, что в соседнем доме живет медсестра. Ну скажите, разве это не показательно?
— Ну, — с недовольной миной протянул прокурор,— и чего же он ожидал за все эти труды? Если у него были какие-то планы с разыгранным самоубийством, то ничего не вышло. Ведь он все равно умер. Петля слишком хорошо сыграла свою роль.
— Херр прокурор, вы меня не понимаете, — с сожалением констатировал Пауль. — Мнимое самоубийство он совершил снотворным. Петли в его планах не было, ее набросил ему на шею кто-то другой.
Румяное лицо прокурора побагровело.
— Господи, что вы несете? Петлю ему кто-то накинул на шею?
— Ну конечно, явно не он сам. Он спал без задних ног.
— Значит, убийство? Глупости! И что за разговоры о снотворном? Ведь, насколько я знаю, он к нему даже не притронулся.
— Нет, в коробочке были лишние таблетки. Эти упаковки получают прямо с фабрики, где их наполняют автоматы. По-моему, то, что число таблеток не сходится, факт очень важный.
— И что из него следует?
— Кто-то с коробочкой поработал.
Прокурор тяжело вздохнул, словно запасаясь воздухом для гневной тирады, но Пауль опередил его и продолжал: