Сказ о тульском косом Левше и крымской ай-Лимпиаде
Шрифт:
Не сказавшись никому, даже господам сенаторам, капитан-командор Василий Чичагов со товарищи поплыли якобы для возобновления китобойных промыслов, но напоролись на непроходимые льды и вынуждены были воротиться несолоно хлебавши. Хитрая легенда пропала втуне, открытого ото льдов места протяженностью в тысячу верст так и не нашли, генерал-адмиралы в коллегии весьма огорчились, но ненадолго.
Через пару лет раздосадованное Адмиралтейство устроило вторую попытку, но и тут льды встали стеной, еще раз напоминая всем что Россия вообще-то глубоко северная страна, которой даже и законы физики не писаны, или не читаны, или и вовсе не поняты. Таким образом даже северное сияние вопреки ученой теории не являлось признаком чистых ото льда морских вод, но для проверки идеи Михайлы Васильевича Василию Яковлевичу пришлось снова проплыть немало морских миль. Впрочем «за прилагаемое старание к достижению до поведенного предмета» всех наградили и похвалили, так что жаловаться не приходилось.
Однако же несмотря на сии не слишком веселые настроения, за дело следовало как-то браться. Граф привык делать это недрогнувшей рукой, не колеблясь ни секунды. Дорога стелилась под копыта, сердце стучало и так и рвалось вперед, ни ямы не буераки не пугали, словом призыв «Let\'s go on an adventure» казался как нельзя более уместным. Конечно в приключениях можно было и башку потерять, но однако же и клад найти, так что тут была игра прямо как в русскую рулетку.
Не останавливая ни у трактиров, ни у гостиниц, питаясь казалось одним только духом авантюризма и влекомый тягой к приключениям, Михайло мчал вперед прямо как на скачках на императорский приз. Дорога так и стелилась под конские копыта, добрый конь раздувал бока, потертое седло скрипело, шпага моталась как положено, плюмаж на шляпе развевался на ветру. Тяжелое закатное и хилое рассветное солнце смотрели ему то в лицо то в спину, и граф улыбался им в ответ. Северная Пальмира звала, и он отвечал на ее зов ударами шпор по конским бокам.
По обеим сторонам дороги замелькали захиревшие деревеньки и жуткие погосты, российская действительность так и перла прямо в глаза. Какие-то мертвые с косами вдоль дорог стояли, хотя о красных дьяволятах тут отродясь никто не слыхал. Замерзшие вороны нагло каркали, намекая что приключения ничем хорошим не кончатся, отдельные попадавшиеся на пути крестьяне смотрели вслед угрюмо, а какая-то мерзкая собачонка и вовсе начала подвывать как по покойнику, но разумеется граф не поддавался на эти нелепые суеверия.
Временами чудились шайки разбойников, для обороны от которых приходилось всюду таскать с собой здоровенную шпагу и тяжеленные пистоли с воронеными стволами, иногда попадались и странствующие монахи, вышеупомянутые калики перехожие и прочий сброд, только отвлекающий внимание от высоких мыслей. Но все же граф Михайло уже успел загореться новой идеей, и чувствовал что несмотря ни на какие жертвы олимпийские игры должны быть проведены во-время и не хуже чем в этой самой Древней Греции. Там разумеется было полно всяких богов и героев – но хотелось создать своих собственных Гераклов, а не только быстрых одним разумом Платонов и Невтонов. И количество лавровых венков на их головах должно было перевешивать величину оных на иностранных лысинах, для чего разумеется надо было всех перегнать, перескакать и по возможности перестрелять, ну а кто не будет стараться – перепороть и даже перевешать. Граф удивился своей кровожадности, но объяснил появление таковой исключительно спортивным азартом.
Неожиданно под стук копыт пришли какие-то воспоминания от далекого ныне учителя истории, который все пытался объяснить графу что нынешняя жизнь не с неба упала, а сложилась в результате исторических бурь и всего хода Ея величества Истории. Собственно учитель много чего объяснял и в более позднем возрасте граф весьма жалел что у него тогда в одно ухо все влетало а из другого вылетало, как говорили в народе.
Говорилось и про олимпиоников, которые за три победы в состязаниях даже могли поставить в Олимпии свою собственную статую. Все об этом прямо так и мечтали, и Михайле неожиданно самому захотелось поучаствовать в таких состязаниях, чтоб и его после победы встречали как героя и повторяли что он столь же прекрасен на вид сколь и искусен в борьбе, как выражались тамошние поэты. Древние греки вообще были очень поэтичные и складывали занятные легенды о всяких подвигах, благодаря чему прославились на весь мир и не дали забыть о себе.
Знаменитый скульптор вырезал бы графскую статую в образе прекрасного бога Аполлона или мужественного героя Геракла, и ее немедля бы определили в императорский музей, разумеется тут же бы отовсюду набежали тучи приятелей и забросали бы его лавровыми венками. Прекрасные во всех отношениях дамы носили его на руках и прямо-таки рвали на части, что он дозволил бы с превеликим удовольствием, ничуть не сопротивляясь и отдаваясь решительно без остатка. Михайло разбежался мыслями прямо как в семнадцать лет, которые давно уже унеслись в неведомые дали.
Граф в своем воображении уж видел как государь собственноручно награждает всех непричастных и наказывает всех невиновных, как и его собственная голова увенчивается лаврами, словом мысли его зашли бог весть куда, как вдруг его добрый конь наткнулся на какое-то препятствие. Прямое движение вперед сменилось стремительным полетом на манер стрелы или же камня из пращи, конь споткнулся и в мгновение ока Михайло оказался выброшенным из седла в воздух, а из глаз его посыпались искры. Падение на землю не замедлило последовать и стало весьма болезненным.
Оказалось что тут была прямо настоящая засада. В те далекие времена засады на большой дороге были отнюдь не редкостью, лихие дела и всевозможное воровство процветали. Сообщество бродяг, чьим промыслом было попрошайничество и воровство, уже тогда расплодилось весьма широко, а впоследствии дало всходы в виде так называемых «воров в законе», то есть темные корни преступности уходили глубоко в проклятое прошлое и являлись наследием кровавого режима, на который можно было свались решительно все недостатки.
Конечно такой свободы для разбойничьих шаек как во времена восстания Стеньки Разина или Пугачева, когда те грабили целые города и разоряли церкви, сейчас было уже не найти, мятежники, что норовили сбросить с колокольни какого-нибудь архиепископа и перевешать всех дворян повывелись. Некому было поднять на бунт казачье войско, брать крепости, казнить и вешать аристократов а иногда и своих же сподвижников за пьянство и недисциплинированность, никто не рвался осадить Оренбург и объявить себя новым царем. Но и дремать в пути было никак нельзя – это могло плохо кончится, случалось что задремавший просыпался уже на том, а не на этом свете.
Вот и сейчас какой-то шутник коварно перегородил дорогу низко подвешенным бревном, замаскированным еловыми ветками, да так удачно что увидав небо в алмазах граф Г. очнулся лишь немного спустя. Несколько времени Михайло не желал открыть свои глаза, не из робости конечно а просто от отвращения к тем негодяям которых ему возможно предстояло узреть. Когда же он поднял веки, его как-то сразу обрадовало то что он увидел над собой вместо преужаснейшей разбойничьей рожи доброе лицо старины Морозявкина.