«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века
Шрифт:
Светское творчество Шихматова представлено поэмами, воспевающими «великие и священные предметы»: «Пожарский, Минин, Гермоген или Спасенная Россия», «Песнь российскому слову», «Петр Великий», «Песнь Сотворившему вся», «Песнь Россу», поэтическими переложениями псалмов, значительная часть которых осталась в рукописи, несколькими баснями, не дошедшими до нашего времени. Большую часть жизни Шихматов писал свои сочинения для печати. Полемический пафос его творений состоял в том, что поэт никогда не употреблял иноязычных оборотов и выражений, намеренно «возвышал слог свой важностью славянских речений», принципиально отказывался от античных сюжетов и образов. Все это было обусловлено христианским мировоззрением поэта, но сложилось в систему под воздействием взглядов адмирала Шишкова, а затем было усилено влиянием архимандрита Фотия [134] .
134
С именами этих людей, «идеологов антибиблейской интриги», связан важнейший вопрос в истории богословской мысли — вопрос о русском переводе Библии. Пересылая братьям в 1819 г. первый русский текст четвероевангелия, Шихматов заметил лишь «некоторую пестроту» соединения
С углублением религиозного настроения у Шихматова отпадает необходимость прежних полемических установок. Но идеи и эстетическая программа шишковистов, ранее декларируемые Шихматовым в стихотворениях и поэмах, находят естественное выражение в его духовном творчестве. Живя в одесском Успенском монастыре, о. Аникита исполняет послушание и пишет полную службу с акафистом святителю Митрофану «стихами без рифм, на чисто славянском наречии». Ориентация на читателя у Шихматова существовала по-прежнему, и к благодарным отзывам о своих духовных сочинениях он не оставался равнодушным, что подтверждают его письма к братьям.
В начале 1828 г. Шихматов объявил братьям об окончательном избрании им монашеского пути. Перед своим водворением в обители он решился предпринять странствование по святым местам, которое, по его мнению, было «приступом» к принятию монашества. Шихматов намеревался отправиться в путь «не из любопытства, но последуя православному обычаю, примерами святых утвержденному и церквью похваляемому» [135] . Насколько велико было стремление Шихматова оказаться у Гроба Господня, свидетельствуют его письма. В одном из них, от 1828 г., о. Аникита так определял цель своей поездки: «… спешу я посетить святые места, дабы умолить Пречистую Матерь пред чудотворными Ее препрославленными иконами и упросить святых угодников при нетленных и многоцелебных их останках <…> исцелить бесчисленные гнойные струпы моей души и в хладном на всякую добродетель сердце моем возродить хотя едину искру божественной любви» [136] . Шихматов видел в паломничестве свой путь к спасению души, достигнуть которого можно «приобретением деятельной веры», «укрощением страстей».
135
Иначе взглянули на путешествие братья Шихматова, в своих письмах к нему они доказывали, что «странствование есть хотя и благочестивый, однако же людской обычай». Первая задуманная Шихматовым поездка по святым местам не состоялась: Сергей Александрович приехал в Архангельское к братьям для разъяснения возникших разногласий.
136
Путешествие иеромонаха Аникиты… С. 154.
Путь к Святой Земле у о. Аникиты был долог и труден. Свое желание увидеть Иерусалим он осуществил только в 1834 г. Одновременно с великой радостью, — такой, что «сам себе поверить не мог», для о. Аникиты наступает время покаяния: «Скорбь, яко стрела правды Божией, праведно карающая грешника, пронзила мое сердце. Более трех месяцев, утро и вечер, днем и ночью, плакал я пред Господом <…> Посетив главные святые места вне града, с наступлением поздней осени заключился я в храм Воскресения. Здесь, питаясь хлебом и водою, провел я 40 дней, и дни сии были для меня дни неба» [137] .
137
Там же.
Именно глубиной религиозного чувства дневник Аникиты отличается от сочинений паломников XIX в. Достаточно сравнить описание первой встречи с Иерусалимом у Шихматова и его современников. У Дашкова древние стены города воскрешают память о Давиде, Ироде, Годфреде… [138] Муравьев стоит в «безмолвном восторге, теряясь в ужасе воспоминаний» [139] . Что касается П. А. Вяземского, осознававшего важность первой встречи с Иерусалимом, то в своем дневнике он откровенно признавался, что никакие чувства не волновали его при въезде в Иерусалим: «Плоть победила дух. Кроме усталости от двенадцатичасовой езды верхом по трудной дороге и от зноя, я ничего не чувствовал и ощущал одну потребность лечь и отдохнуть» [140] . Строки Шихматова одинаково лишены исторических ассоциаций Дашкова, восторженного пафоса Муравьева, рефлективных раздумий Вяземского. О своем состоянии в первые часы своего пребывания в Иерусалиме о. Аникита писал: «…целую ночь, преходя святыню небесную от места к месту, умножил, окаяннейший, моление мое ко Господу и ко Пречистой Его Матери, и в веселии духовном бдел духом, недремлющий телом. Единственная в жизни моей нощь сия спасительная, и светозарная, и всепразднственная для всех дней моих остальных будет источником виданнаго утешения и радования о Боге Спасе моем» [141] .
138
Дашков Д. В. Русские поклонники… С. 17.
139
Муравьев А. Н. Путешествие… С. 144.
140
Вяземский П. А. Путешествие на Восток (1849–1850). СПб., 1883. С. 41.
141
Путешествие иеромонаха Аникиты… С.77.
Подвижническая жизнь о. Аникиты была известна. В монастырях Афона и Иерусалима его принимали с любовью и радостью. Он удивлял своим благочестием даже афонских старцев. «Когда он служил литургию, — пишет инок Парфений, — то все стара лись узнавать — где он будет служить, и туда с ходи лось множество монахов, не только русских и болгар, но и множество греков. Всякому было желательно посмотреть на его служение: ибо служил он литургию более трех часов, всю со слезами и с неизреченным восторгом и самоуглублением, так что во всех возбуждал умиление и даже слезу. Часто служил в греческих монастырях по-гречески» (II, 340). Владеющий греческим языком с детства, о. Аникита произносил на этом языке проповеди, которые вызывали у народа слезы и рыдания. О том, что слово о. Аникиты имело действительно великую силу, говорит имя Иоанна Златоуста, которым его нарекли греки. Соотечественникам же, которые сопровождали его в странствии, он был еще более дорог. Один из них вспоминал о том, что «старцы, убеленные сединами постнических подвигов, не отказывались принимать от него наставления» [142] . Иерусалимские жители, по замечанию инока Парфения, будучи свидетелями того, как о. Аникита сорок дней не выходил из храма Воскресения, а потом сорок литургий служил на Голгофе, двадцать — в Гефсимании и Вифлееме, говорили, что «такого поклонника не было и не будет» (II, 341).
142
Ковалевский А. Из воспоминаний о приснопамятных старцах… // Душеполезное чтение. 1869. № 4. С. 102.
В «Сказании» инока Парфения дано яркое описание последних лет жизни о. Аникиты, его деятельности на Афоне, кончины и последующего обретения его мощей. О перенесении их из Афин на Афон Парфений пишет: «Хотя греки много бунтовали и плакали, не желая отдать кости князя, даже сделали кровопролитие: однако при помощи воинства кости откопаны были. При сем осмотрели, что тело все предалось тлению, а кости целы и желты яко воск <…> Я самовидец, что кости желты яко воск и некое испускают благоухание» (II, 342).
Сведения о необычайном почитании иеромонаха Аникиты сохранились только у очевидцев его пребывания в Палестине и на Афоне, в его собственном дневнике об этом нет ни слова. О. Аникита ведет записи для воспоминания «совершившегося над ним в разных случаях милосердия Божия» и в этом сближается с Парфением. Обоих роднит общность авторской позиции. В предисловии к своей книге Парфений так характеризует цель и смысл своего труда: «И писал не ради чести или тщеславия, или суетной хвалы мира сего, но ради славы и чести святаго имени Господа Бога моего <…> Боялся и того, да не уподоблюся ленивому рабу, скрывшему талант господина своего. Но возвещу во языцех правду Бога нашего, во всех людях чудеса Господня, и поведаю о том, какие Господь и Бог мой, Царь Небесный, в жизни моей излиял неизреченные Свои милости на меня окаянного…» (I, 16).
Исходя из текста Парфения, нетрудно заключить, что автор писал «не по ряду времен и мест, когда что видел или слышал, или где был и проживал», но иным образом, как ему казалось «более вместительным для читателей», помещая то, о чем не упомянул, в прибавлениях и дополнениях. Очевидно, что композицию «Сказания» определял некий авторский замысел. Повествование о. Аникиты, напротив, подчинено структуре дневниковых записей, пространственно-временному принципу. Автор дневника пишет о совершенных им на святых местах богослужениях почти однотипно. Конкретика присутствует у Шихматова тогда, когда он говорит о дне, времени и месте совершения богослужения. Она важна автору как необходимый элемент церковного круга и всегда подчиняется его молитвенному настроению. Рефлективные и исповедальные фрагменты в тексте Аникиты почти отсутствуют, записи каждого дня фиксируют только «конечное» состояние души, а внешние обстоятельства при этом названы как исходные: «Онемев я и умолчав от благ безмерных ко мне милости Господней, и умилился и утешился, и усладился неизреченно. Изшед из Гроба Господня с новою, можно сказать, жизнью, поклонялся я со страхом и радостью святой Голгофе…» [143] .
143
Путешествие иеромонаха Аникиты… С. 77.
В путевом дневнике Шихматова отсутствует то, что принято именовать психологическим анализом. Тайные движения души Шихматов не раскрывает в записках. Несколько другое у Парфения, который излагает многие подробности не только своего странствования и своей биографии, но и события из жизни известных ему людей. Заметим, однако, что Парфения интересует только то, что, по его мнению, может принести пользу душе, что отвечает его представлениям о благочестии.
Строки дневника иеромонаха Аникиты свидетельствуют о глубине его религиозного чувства. В каждом текущем мгновении своей жизни Аникита осознает участие Промысла: будь то тяжелая болезнь или неожиданное выздоровление, несостоявшаяся поездка или случившаяся в дороге неприятность. Характерно в этом отношении описание события, происшедшего в первый день нового 1836 г., когда о. Аникита, по его собственным словам, «поздравлен был от одного хмельного привратника кулаком в шею». У Парфения этот досадный случай обретает черты рассказа не только любопытного, но и назидательного: «…в самый новый год пошел он <о. Аникита> поздравить митрополитов с новым годом, и прошел к патриаршему монастырю ко вратам. А в Иерусалиме обычай такой, что в новый год в патриархию никому не позволено входить, и врата не отворяют. — Князь этого не знал и пошел во врата. Страж араб его не пускает, а языка друг у друга не понимают, и страж ударил старца в ланиту, так, что он упал. Вставши же сказал: «брат, что ты меня бьешь». Потом подставил и другую ланиту. Архиереи, увидевшие сие, испугались, выбежали все ко вратам, упали пред князем и просили прощения. А князь просил со слезами архиереев, чтобы простили стража и дал ему денег. Все удивились такой кротости и смирению» (II, 341). Для автора «Сказания» высота самоотверженного смирения Аникиты — воплощение христианской добродетели.