Сказание о Бруньке-богатыре

— Деда, деда!

Шедший по лесной тропе, старик остановился и, опираясь на ореховый посох, дождался десятилетнего мальчишку. Тот подбежал и выдохнул скороговоркой:

— Деда, меня мамка послала с тобой прогуляться.

— Присмотреть, значит, — усмехнулся старик, — ну, тады пошли, Егорка.

Матвей Кондратьев шел степенно, только изредка на трость опираясь. Рядом Егорка деревянной саблей с бурьяном воюет. Смотрит на него Матвей, да в седую бороду улыбается, себя таким вспоминая. Так до реки и дошли. Под столетним дубом Матвей на лавку сел, рядом Егорка устроился. Саблю

свою к лавке прислонил, из сапожка ножик достал, из запазухи трубочку и принялся дырки в ней ладить.

— Деда, — старательно ковыряя ножом, сказал Егорка, — а ты знаешь, что тебя в деревне бессмертным называют?

— Знаю.

В деревне завидовали Кондратьеву. Его возрасту, его здоровью. Старики младше его на двадцать лет выглядели вовсе развалинами. Сами не ходили, только с помощью внуков передвигались, а Матвей каждый день к реке ходит сам, лишь правнуки его иногда сопровождают. Мало ли чего случится? Сядет Кондратьев на лавку, что специально для него под большим дубом внуки поставили, и смотрит на берег другой. Аккурат на остров, что чуть из камыша выступает. К островку мосток идет, из толстых жердин сделанный. Дальше тропка к гати ведет, а гать вглубь болота к Черному острову уходит. Туда люди за кислой ягодой ходят. Мимо пройдут, да головами качают: "И чего он все сидит тут?". Спрашивали его, но Матвей отшучивался, или вовсе молчал.

"Да, золото у него там зарыто — решили в деревне, — вот и ходит, сторожит". И как-то придя к любимому месту, Кондратьев обнаружил изрытую вокруг дерева землю. Даже лавку сковырнули. На её месте была яма в добрую сажень.

— Вот ведь олухи, — подивился он, — и не лень было рыть так глыбко?

В тот раз просто на травке посидел, а следующий день многочисленные внуки и правнуки засыпали ямы, утрамбовали землю, лавку на место приладили. Наконец в деревне на него махнули рукой. Ну, есть причуда у старика, пусть ходит. А Матвею того и надо. Устроится дед на лавке, Егорка из кустов уду достанет и рыбу сядет ловить, али мастерит что-нибудь, сидя подле старого Матвея. Где-то наверху ветер вольный гуляет, причесывая кудри вековых дубов. А в самой дубраве, воздух недвижим. Густой, словно кисель, но дышится легко, свободно. Тут царит тень и прохлада. Вода в реке темна, неподвижна почти. Облака, отражающиеся в ней, медленно плывут к противоположному берегу и скрываются в густых камышах. Лишь изредка всплеснет крупная рыбина, отражение зарябит и начнет казаться, что облака очень спешат добраться до противоположного топкого берега, чтобы затеряться в камышах.

В глубине кроны загомонили птахи, затем сверху, кружась, полетели перышки. Вслед за ними, прямо на колени, скатились два взъерошенных и сцепившихся воробья. На человека даже внимания не обратили, так и продолжали мутузить друг друга.

— Эко, петухи, разодрались тут, — смахнул старик обоих на землю, — воробьиху не поделили что-ль?

Те только после этого в разные стороны разлетелись.

— Что там, дедушка? — оторвался от своей работы Егорка.

— Птахи тут дерутся. А что делаешь-то?

— А дудку, деда, — деловито сказал тот, — как налажу, так и играть буду.

Вдруг в груди защемило. Матвей замер, боль пережидая, потом провел по груди, нащупал сверток запазухой, собрался было достать, но передумал. Откинулся на ствол дубовый и глаза закрыл. Издалече, с самой глубины трясин, вдруг долетел звук странный, будто плач чей-то.

— Что это, деда? — встрепенулся мальчишка.

— Птаха поди болотная свистит.

— В деревне говорили — там болотник на дуде играет, путников заблудших в трясину заманивает.

—

Врут они, — усмехнулся старый Матвей, — придумывают со страху-то.

— Не, — возразил мальчишка, — точно болотник дудой своей манит. Так старики на деревне сказывают, да и мамка говорила. Вот сделаю свою и переиграю болотника.

Матвей усмехнулся в бороду — смелый мальчишка, совсем как он, в младые годы…

— Посмотри вон туды, — старик показал рукой на выступающий из камышей остров, к которому был перекинут мост из толстых жердин. — Знаешь, куда идет тропа от моста?

— Знаю, деда. Мы за кислой ягодой там проходим. По гати пол версты всего, до черного поля.

— А знаешь, что этот островок Брунькиным называют?

— Нет, — удивленно распахнул глаза Егорка, — этот островок-то? Как в сказке той?

— Ты её знаешь?

— А как же! — мальчишка вскочил, поднял руку с саблей деревянной и начал громко рассказывать:

— И стоял Брунька един, супротив полчищ басурман проклятых. И не было страха в его сердце. Лишь крепкий щит и меч булатный. Взмахнет Брунька направо, дюжине вражин головы долой, взмахнет налево, десяток басурман пополам порубит. А они всем войском своим на богатыря как навалились. Принял он на щит басурман, ноги крепкие расставил шире, держит, шага назад не ступит. А вражин поганых все больше и больше наваливается, давят на щит. Ноги Брунькины по колени в землю ушли, но удержался он, не согнул спины, и сам как двинет щитом, да так двинул, что разлетелись басурмане в разны стороны. Кто в омут упал, кто в трясину… так и утопло почитай все войско басурманское. И кричали в страхе оставшиеся: "Нет, совладать нам с богатырем русским, ибо не берет его ни стрела быстрая, ни рогатина крепкая, ни сабля вострая…".

— Только сказка это, деда, — сел на лавку Егорка, — как это можно — сразу дюжине головы одним разом срубить?

— Эт-то ты прав, — усмехнулся Матвей, — приврали тут для красного словца. Токмо не сказка это. Быль. Как есть, быль.

У паренька загорелись глаза:

— Расскажи!

Старик нащупал сверток за пазухой, посмотрел на выступающий из камышей остров.

— Хорошо, расскажу. — Старик на мгновение закрыл глаза, будто вспоминая и начал:

— Давно это случилось. Эти дубы младыми деревцами ещё были, иные и вовсе желудями. Жил в то время кузнец один, Кондратием звали его. Жена его в поветрие померла. Осталось у него два сына — старший Илья и младший Николай.

Как-то с торга они возвращались, слышат вдруг — впереди, как бы сеча идет. Кто с кем рубится, непонятно. От греха в чащу и свернули, да окольными путями, да подальше отъехали. Схоронились на поляне малой. Глядь, а на полянке, под ореховым кустом, паренек лежит. Лежит и не шевелится. Посмотрели — весь в крови от ран многочисленных, но живой вроде, и дышит ещё. Подобрали его, да на телегу положили. Как домой привезли, бабку травницу позвали. Долго выхаживала его бабка. Седьмицу целую без сознания лежал паренек.

Как в себя-то пришел, его и спрашивают — кто такой, откуда, что случилось? Да только тот все головой мотает, плечами пожимает и молчит. Немой — решил кузнец, да у себя паренька оставил, стал его Матвеем звать. Все лишние руки на дворе. А в деревне его Брунькой-молчуном прозвали, за пятно родимое на шее, аккурат под подбородком, на бруньку березовую похожее.

Годами Матвей аккурат, как младший Николай был, только худ больно, после хворобы-то. Но вот с лишними руками Кондрат ошибся. Ничего Матвей не умел. А то, что показывали ему, ничего не выходило. Дивились в деревне — как это так, ничего делать не умеет? Ни сено косить, ни по хозяйству…