Сказание о Феодосии
Шрифт:
— Услышана твоя молитва, брат Дамиан. Когда преставлюсь, приду к тебе в ту же горнюю обитель.
Сказав, исчез. А Дамиан обрадовался светлой радостью. Но, нарадовавшись, стал думать и смекнул, что дверь-то не открывалась и не закрывалась, — как же так? Попросил позвать Феодосия. Тот засвидетельствовал, что всё время был в своей келье, не отлучался.
И поняли благоговейно, что совершилось чудо.
И с тех пор поглядывали на Феодосия с ожиданием и страхом.
Он такое легкомыслие сокрушенно порицал и не возгордился
Хозяйство их увеличивалось. Хлеба требовалось много и на себя и, главное, на богомольцев и нищих. Иноки относили торговцам в город свои изделия — чулки, корзины, — а на вырученные деньги покупали жито и делили между собой; и каждый, измолов ночью свою часть, приносил муку в пекарню. Для этого были поставлены в кельях ручные мельницы.
Но многие не выдерживали ночной работы, засыпали у мельниц. Тогда, не слыша скрежета жерновов, потихоньку входил Феодосий. Брал зерно, уносил к себе и молол. Потом ставил сосуд с мукой к двери спящего. Искус сна был бессилен над ним, как и другие искусы плоти.
Изяслав построил монастырь во имя святого Дмитрия (Изяслав было его княжое имя, а Дмитрий — крещеное). Он построил монастырь и разукрасил и во главе его пожелал поставить печерского игумена Варлаама, сына преданного ему Вышаты. За Варлаамом был прислан целый обоз — попы и воины и возок, убранный коврами, и Варлаам в слезах распрощался с милой обителью. Прощаясь с Феодосием, не стерпел и возроптал, указывая на ковры:
— Ты видишь, отче!
— Вижу, отче! — отозвался Феодосий, понимая его тоску. Как Варлаам бежал от роскоши, так роскошь преследовала его по пятам и настигала, Варлааму от нее было не укрыться.
— Ах, — сказал Варлаам, — много монастырей поставлено от богатства, однако не таковы они, как те, что поставлены бедностью, бдением и постом!
С этим они расстались.
Пышный поезд Варлаама скрылся в пыли, а Феодосий вернулся в обитель ее пастырем. Братия избрала его на Варлаамово место, как достойнейшего несравненно из всех.
Не с потупленным, но с раскрытым взором по-пастырски обошел он обитель и впервые удивился, как тесно в ней стало.
Пещера к пещере, под деревьями пепел от костров, черепки, всякое разное.
Пока не был игуменом, не замечал.
И лес поредел, изрытый и порубленный, и птицы пели уже не так, как в день, когда он пришел сюда.
Слонялись праздно люди, кто в иноческом, кто в мирском платье. Кланялись Феодосию. И он им кланялся, но не всегда знал — кто такие.
Закопанный до подмышек в землю, сражался с плотью в своей пещере инок Иоанн, некогда юный Иоанн, теперь-то его борода наполовину была седая. Ковш с водой стоял перед ним.
— Господи благослови, отче Иоанн, — сказал Феодосий.
— Господи благослови, отче Феодосий, — прохрипел Иоанн.
— Легчает тебе?
— Вроде бы легчает, только
— Какой змей?
— Страшный, лютый, дышал пламенем, осыпал меня искрами, пожрать хотел: дьявол.
— Христос с тобой, отче Иоанн.
— Истинно говорю. Уже и голова, и руки в его пасти были. Видишь борода опалена. Но я возопил из его гортани к господу! И вдруг молния блеснула, и змей исчез, и голос был, как гром: «Иоанне, будет тебе моя помощь! Ты очистишься, как золото в огне, и спасешься навеки!»
— Дай-кось, — сказал Феодосий, потрясенный неутомимой мощью Иоанновой борьбы и надежды, — дай-кось, отче, принесу тебе свежей водицы.
Он умилился на брата Агапита, который в опрятной своей пещере возился с собранными травами: разбирал их и связывал в пучки. Агапит травами лечил, ему открыто было — какая от чего помогает, и с какой молитвой ее давать, и на каком отваре, и какую собирать утром, а какую днем, а какую в полночь. От одной травы шел цвет, от другой листья, от третьей корень. Вся пещера была увешана травами, и пахло хорошо, и на небесах, без сомнения, радовались, глядя на все это.
Но не успел Феодосий умилиться, как подошел брат Федор и стал сетовать, что, вступая в обитель, роздал нищим свое достояние.
— Дурень я, — сказал Федор. — Стану стар, не смогу монастырское есть, а купить-то не на что.
— Не думай об этом! — сказал Феодосий. — Побори себя!
— Хоть половину было оставить, как умные оставляют, — сказал Федор и заплакал.
Подошел брат Матфей и рассказал, что в церковь приходил нынче бес в образе ляха; в епанче с лисьей опушкой, и в подоле держал цветы; обходил молящуюся братию и цветами кидался. В которого брата кинет, тот слабеет духом — начнет зевать и уходит спать в келью, не дождавшись, когда служба кончится.
— И в меня кинул, — сказал Матфей.
— То лях приходил, — сказал Феодосий. — Ляха я видел. А цветов не видел.
— То был бес, — сказал Матфей. — А цветов ты не видел, потому что тебе не дано видеть.
— Сказано: «И бесы повинуются нам о имени твоем».
— Мало чего сказано, — возразил Матфей. — Они сильны, отче, страшно.
И привыкшее к радостной молитве Феодосиево сердце отяготилось и рванулось за теми, что ушли, скинув растущее бремя забот, — за Антонием, за Никоном.
Но пастырь приставлен к стаду.
Спросит: Феодосий, где овцы мои?
И не было никого, кому бы сказать с чистой совестью: тебе передаю паси их.
Удручительна была вражда между иереем Титом и дьяконом Евагрием.
Они друг на друга не глядели. А если глянут — больны становились от ненависти.
Феодосий призывал их, ставил перед собой и убеждал:
— Что делаете? Опомнитесь. Вы же братья по духу. Поликуйтесь сейчас же, чтоб не зашло солнце во гневе вашем.