Сказание о флотоводце
Шрифт:
Девушку пригласили, и, закрыв лицо руками, она заплакала. Хирург глядел на ее руки, холодные, в пупырышках, на волосы, с гимназической аккуратностью заплетенные в две косы, на острые худые лопатки, дергавшиеся от плача, и понял:
– Как звать тебя, девочка?
– Левашова.
– Где твой отец?
– Он на Малаховом кургане, офицер,-не без гордости произнесла она сквозь слезы.
– А я значит... дядя. Пусть будет так, девочка. Ты не могли поступить иначе, не обманув?
– Не могла!
– ответила она, вздохнув, и вытерла слезы кулачками.
– Меня бы не взяли сюда, если бы я не соврала.
– Знаешь что? Мы не будем с тобой перед всеми виниться. Ведь ты можешь быть и троюродной племянницей мне. А я могу даже и не знать всех своих дальних родственников. Важно, что ты племянница!
Она, прикусив губу, в упор смотрела на него, не понимая.
– Ты напиши мне в Петербург, как будут идти дела. Иди же, не смущайся.
И, притянув Левашову, он поцеловал ее, сказав:
– Папе скажи обо всем, как было. Чтобы и он не бранил тебя. Породнились, так чего уж теперь?..
Он быстро ушел, держа под мышкой шляпу и зонтик, бодро неся дорожный саквояж, отсюда направляясь к ожидавшему его на улице возку.
14
Зима была морозная, снежная - редкая зима в Севастополе. Канонада гремела, полки ходили в атаку, город строился, и никого не удивил приказ Нахимова, объявленный гарнизону: "Теперь шестимесячные труды по укреплению Севастополя приходят к концу, средства обороны нашей почти утроились".
Весна подошла незаметно, и трудно было понять, от пороха или от распустившихся почек стал сладковат воздух. Зори вставали в розовом дыму, а вечерами в оттепельной синеве весенних сумерек море казалось все более
отдаленным от города, хотя лежало и билось оно совсем рядом, стеклянистое и тугое. Пространство терялось, и наплывали миражи; паруса неприятельской армады висели в небе над вплюснутыми в межгорье домами. Было пусто вокруг, незасеянные поля походили на пустыри, горы неприютно белели, и казалось, город стоит один на один против врага, скрытого степью и морем.
Город жил вестями о сражениях под Инкерманом, скрипом обозов, доставляющих ядра и порох, вылазками смельчаком в лагерь врага, скорбным звоном колоколов Владимирского собора, созывающего на похороны, песнями ополченцев и заботами о госпиталях. Бастионы росли, и к ним тянулись от мала до велика, каждый избрав опору себе и надежду в одном из них, кто заботясь о селенгинцах, кто о камчатуках. Испытав все, что принесла с собой эта война, ядерный дождь и голод, разброд и cтpax, - думали: а что еще ждет худшее? И с каждым отбитым штурмом, крепла вера в город. Знали уже, что сеструшка Оля отнюдь не племянница Пирогова, и передавали друг другу ответ хирурга: "Конечно, она мне родная, конечно, племянница". Радовались словам Нахимова, сказанным великому князю в ответ на поздравление с царской наградой - арендой. "Мне бы больше снарядов. Нельзя ли на всю мою аренду прислать ядер Малахову?" "Ныне мой Пелисеев кричал раньше времени", говорили о петухе, помня, как именуют матросы французского генерала Пелисье, поклявшегося взять Севастополь в день сорокалетия битвы при Ватерлоо.
И не ведали о том, как от них же, от севастопольцев, расходились в России рассказы о знаменитом городе -"о русской Трое". Мешая льстивым россказням царедворцев о военном таланте Меншикова, ханжескому умилению подвигами русских "солдатиков", верноподданическим призывам славянофилов, народная молва несла суровую правду о крымских событиях, о том, каков ныне человек русский.
Сын Левашова, собираясь в Севастополь, писал матери: "Странно, а Севастополя некоторые в столице боятся... Не пушек вражеских, - это понятно было бы, - а самого духа его защитников, отца, тебя и меня, стало быть, решившегося ехать к вам. Боятся, пожалуй, как бы, потерян столь много, не обрели бы мы дерзкую силу неуважения, направленную против них - придворных угодников".
Время шло. Лето ударило жаркое, с ливнями и поздними грозами. Горы цвели.
Меншиков отбыл в Петербург. С весны начальствовал Горчаков. Слухи о предстоящей смене Меншикова Горчаковым, о смерти Сент-Арно, тяжелой болезни Раглана, о разброде в лагере союзников давно уже носились по городу.
Левашова неделями не видела мужа и не могла передать ему письмо сына.
"Обер-крот" почти не выходил из подземелья, ставшего ему вторым домом. Усыпляющий шорох падающей земли и сладкий запах пороза нагоняли дремоту. Днем приглушенный гул орудий грозил свалить крепления. Земля пела, долгий, надсадный звон стоял в каменистом штреке и мешал следить за врагом. Однажды Левашов, прижавшись к стене, не мог уловить знакомых мерных ударов, доносящихся обычно с его стороны. Матросы работали тихо и все дальше прорывали проход к подземельному обиталищу французов. Выходя наружу, Левашов осведомлялся, что говорят пленные об этом замысле - удушить газами защитников бастиона. По лишь один командир зуавов смутно слышал об этом намерении своею командования.
Он сказал на допросе:
– Зачем нужны газы, когда у французов есть пушки и храбрые солдаты.
– А у англичан?
– спросили его.
– У англичан еще больше пушек, но меньше храбрых солдат.
– Однако нам известно, что именно французы хотят применить газы! допытывался офицер, ведший допрос.
– Чтобы умереть первыми!
– ответил зуав, не задумываясь.
– Газ пойдет и на них.
– Французы, даже говоря о смерти, любят играть, позировать!
– заметили ему.
– Вы правы!
– заявил капитан зуавов.
– Смерть тоже требует позы. Военный человек всегда игрок. Таким был великий Наполеон. Русские умирают скучно.
Его перестали слушать и отослали в казарму, где содержали пленных. Он шел по улице во время обстрела города и часто пригибался, услышав свист ядра.
– Веселее, господин капитан. "Смерть всегда весела", - говорили вы! потешались над ним.
Но вскоре его привели к Левашову, дали в руки заступ и отрядили на помощь морякам. Левашов, знавший французский язык, вежливо сказал офицеру:
– Из всех работ эта будет самая полезная для вас.
– История повторяется!
– подтвердил капитан.
– В войнах не раз наказывали врагов их же способом.
Но однажды пионеры - так звали саперов - принесли конусные мины якоби, тяжелые, с длинным запалом, их впервые видел офицер, и Левашову передали, что француз хочет поговорить с ним.
Капитан зуавов явился с лопатой на плече и в расстегнутом мундире, привел себя в порядок и, выпрямившись, доложил:
– Я боюсь темноты в подземелье, я человек света, легкой жизни и легкой смерти. Удушливые газы привезли англичане, один из кораблей прозвали у нас "кораблем алхимиков". Я не знаю, как узнали вы о том, что именно здесь пытаются произвести французы, но я хочу отвести упрек от себя. Я солдат, удушением занимаются люди, не верящие и штык и пулю, в понятия чести, такие, например, как Адольфус Слэд.
– Что же дальше, господин капитан?
– Дальше?
– замялся офицер.
– Ничего дальше. Я боюсь здесь быть и не понимаю русских... Им все просто, они не кричат о бесстрашии, но на самом деле ничего не боятся... Между тем они не меньше любят жизнь, чем мы, французы. Я же всегда думал, что смерти не боится лишь тот, кто мало видел радости в этой жизни!
– Вы, кажется, противоречите себе!..
– Безусловно! Все, что я говорил раньше, тоже поза, тоже игра, и не такая плохая при этом.