Сказания и повести о Куликовской битве
Шрифт:
Святость борьбы московского князя с силами Мамая подчеркивалась и еще одним эпизодом произведения. Вместе с воинами на Куликово поле пошли иноки Троицкого монастыря Пересвет и Ослябя. Согласно монастырским уставам монахи не имели права выступать с оружием на поле брани. Но Пересвета и Ослябю благословляет и отправляет на Куликово поле сам Сергий. Битва на Куликовом поле — это святое, общерусское дело, в котором должны принимать участие все.
Красочно, с большой любовью описывает автор «Сказания» русское войско как единую, сплоченную, грозную силу. После переправы через Дон происходит «учрежение» — расстановка воинских отрядов. После того как полки были «уставлены», великий князь с князьями и воеводами выезжает «на высоко мсто», и его взору предстает русское воинство: «.. и увидвъ образы святых, иже суть въображени въ христианьскых зна-мениих, акы нкии свтилници солнечнии свтящеся въ врмя в'дра; и стязи ихъ золоченыа ревуть, просьтирающеся, аки облаци, тихо трепе-щущи, хотять промолвити; богатыри же русскые и их хоругови, аки жыви пашутся, доспхы же русскых сыновъ, аки вода*въ вся в'тры колыба-шеся, шоломы злаченыя на главах ихъ, аки заря утреняа въ вр*мя ведра свтящися, яловци же шоломовъ их. аки пламя огненое, пашется» (с. 39). После этого автор говорит, что «умилено» и «жалостно» смотреть на такое собрание русского воинства и что все воины «равнодушьни (т. е. единодушны, — Л. Д.) единъ за единого, другъ за друга хощеть умрети» (с. 39).
Наряду с общей характеристикой всего русского войска приводятся имена и отдельных, наиболее отличившихся простых, неизвестных нам по другим источникам людей. Данный факт представляет для нас особый интерес, так как на основании этих, хотя и очень скудных, сведений «Сказания о Мамаевом побоище» мы можем утверждать, что в битве на Куликовом поле принимали участие самые различные слои населения.
Мамай — враг Русской земли изображается автором «Сказания» как полная противоположность Дмитрию Донскому. Если Дмитрий смирён и во всех его действиях отражается проявление божьей воли, то Мамай — воплощение непомерной гордыни и высокоумия, в его поступках проявляется воля дьявола: «.. от навождениа диаволя въздвижеся князь от въсточныа страны, имянем Мамай…» (с. 25).
Оба союзника Мамая, Олег Рязанский и Ольгерд Литовский, изображены в «Сказании» с определенной долей иронии как коварные, но неразумные предатели. Рассказывая о честолюбивых замыслах этих неудачливых союзников Мамая, автор восклицает, что они рассуждают, «акы несмыслени младые дти» (с. 27). «Многоразумный» Ольгерд, доверившись Олегу Рязанскому, оказался посрамленным. Автор «Сказания» особенно старается подчеркнуть ограниченность и тупость рязанского князя, о котором он в самом начале говорит, что «скудость же бысть ума въглав’ его» (с. 26). Скудоумие Олега Рязанского помешало ему увидеть возросшую мощь Москвы. Узнав о том, что московский великий князь выстудил против Мамая, Олег восклицает: «Азъ чаях по преднему, яко не подобаеть русскым князем противу въсточнаго царя стояти» (с. 35). Это признание рязанского князя, согласно мысли автора, должно не только показать «скудость ума въ глав его», но и подчеркнуть, что при великом князе московском Дмитрии Ивановиче установился иной, новый характер отношений Руси с Ордой.
Героический характер битвы, изображенной в «Сказании», обусловил обращение автора произведения к устным преданиям и легендам о Мамаевом побоище. Многие эпизоды «Сказания» по самой сути своей носят эпический характер, хотя в них и следует видеть эпическое осмысление действительных фактов: разведка в ночь накануне боя — то, что в современной тактике называется рекогносцировкой, — передана как «испытание примет» Дмитрием Боброком Волынским; единоборство Пересвета как богатырский поединок, и т. п.
Влияние устной народной поэзии на «Сказание о Мамаевом побоище» можно обнаружить и в использовании его автором отдельных изобразительных средств, восходящих к приемам устного народного творчества (битва — пир, врагов побивают, как траву косят, воины — соколы и т. п.). Но в «Сказании» все эти словосочетания и формулы предстают в тесном переплетении с приемами книжной риторики, как единый цельный поэтический образ: «Единомыслении же друзи высдоша из дубравы зелены, аки соколи искушеныа урвалися от златых колодицъ, ударилися на вели-киа стада жировины, на ту великую силу татарскую; а стязи их направлены крупным въеводою Дмитреем Волынцем: бяху бо, аки Давидови от-роци, иже сердца имуща аки лвовы…» (с. 45); «Сынове же русскые, силою святого духа и помощию святых мученикъ Бориса и Глба, гоняще, счаху их, аки л4с клоняху, аки трава от косы постилается у русскых сыновъ под конскые копыта» (с. 45).
Показательно в этом отношении использование в «Сказании» символа народно-эпического творчества — «битва — пир», который в тексте объединяется с религиозно-риторическим образом «смертная чаша». В. П. Ад-рианова-Перетц показала, что соединение фольклорного образа «битва — пир» с религиозным образом «смертная чаша» вообще характерно для древнерусской литературы. В этой связи она пишет: «Украшенное заимствованиями из „Задонщины" „Сказание о Мамаевом побоище" нередко пользуется образом битвы — пира и смерти в бою — чаши, причем сопровождает слово „чаша" то книжным эпитетом „смертная", то перенесенными из „Задонщины" — „медвяная, поведеная"».227 Великий князь накануне боя обращается к вопнам с такими словами: «.. ужо бо гости наши приближаются… утр бо нам с ними пити общую чашу, межу събою поведеную, ея же, друзи мои, еще на Руси въжделша» (с. 39). Начало этой цитаты построено на эпическом образе «битва — пир»: враги названы гостями, вторая же ее половина строится согласно религиозной символике «смертной чаши». Но эпический, народно-символический характер этого образа преобладает, и в дальнейшем, в тех случаях, когда автор снова возвращается к мотиву «битва — пир», символика библейской «смертной чаши» исчезает. После поединка Пересвета с ордынским богатырем Дмитрий говорит: «Сэ уже гости наши приближилися и ведуть промеж собою поведеную, преднии уже испиша и весели быша и ус-нуша» (с. 43). Волынец, удерживая русских воинов от преждевременного выезда из засады, обращается к ним с такими словами: «.. будеть ваше врмя коли утшитися, есть вы с км възвеселитися!» (с. 44). В этих примерах преобладает эпический, народно-символический характер образов.
Ряд устно-эпических по своему характеру эпизодов передан в «Сказании» в книжно-риторической манере. Рассказывая о прощании жен с мужьями, уходящими из Москвы, автор памятника приводит плач великой княгини. Плач этот основан на народной традиции устного причитания, но в «Сказании» он передается в форме молитвы. Противник Пересвета, ордынский богатырь, сравнивается с библейским Голиафом, а Пересвет, идя на единоборство, призывает Осляблю: «.. моли бога за мя» (с. 43).
В тесном объединении в пределах единой поэтической фразы устноэпических по своему характеру оборотов с книжно-риторическими образами и словосочетаниями заключается стилистическое своеобразие «Сказания о Мамаевом побоище». Следует отметить, что при последующих редакционных переработках «Сказания» отдельные эпические по своей природе эпизоды сближаются со своей эпической первоосновой.
Большой поэтичностью проникнуты картины природы в «Сказании». Природа в «Сказании» одушевлена, она выступает как сила, сочувствующая русским.
Автор красочно изображает поведение зверей и птиц накануне боя. В какой-то мере здесь отразилась реальная действительность, но все же главная цель чисто поэтическая: передать настроение тревожности, напряженности и настороженности перед сражением. Кроме того, это описание символизирует кровопрслитность предстоящего боя. Данный символ в письменной древнерусской литературе имеет своими истоками устную поэзию.
Одухотворение природы с наибольшей силой проявилось в рассказе об испытании примет Дмитрием Боброком Волынским. Перед боем Дмитрий Волынец приникает ухом к земле и слышит, как плачет земля. Этот образ плачущей земли окрашен большой человечностью и гуманностью. Земля, на которой сейчас произойдет кровопролитная битва между русскими и ордынцами, горюет о гибели людей.
Автор «Сказания» еще раз говорит о земле как о живом существе: «И в то врЗшя, братье, земля стонеть велми, грозу велику подавающи на встокъ нолны до моря, а на запад до Дунаа, великое же то поле Куликово прегибающеся, рйкы же выступаху из мйстъ своихъ, яко николи же быти толиким людем на мстЗ* томъ» (с. 41). Без сомнения, образ стонущей и плачущей земли — это не просто механически употребленная поэтическая гипербола, а продуманная картина с глубоким смыслом. Земля олицетворяет собой мирный труд: ведь воины, которые сейчас начнут биться, это простые труженики, дети земли, которую они обрабатывают и которая питает их своими плодами. И вот вместо мирного труда предстоит жестокое сражение на матери-земле, и поэтому она плачет и стонет. Уже само употребление этих слов говорит о желании автора подчеркнуть горе и страдания, постигшие людей.
Окончание вышеприведенной цитаты представляет собой гиперболическое описание Куликова поля, на которое пришло огромное войско. Здесь литературный образ особенно отчетливо выступает в слиянии поэтической метафоричности с реальностью. Вышедшие из берегов реки символизируют предстоящее кровопролитие, но сам же автор переводит этот символический образ в реальный план: реки вышли из берегов потому, что на небольшом пространстве собралось огромное число воинов.
Наряду с метафорическим изображением природы в «Сказании» встречаются и чисто реалистические картины, создающие образ вполне реального пейзажа. Эти места в памятнике проникнуты глубоким чувством, мягкостью и лиризмом. Таково, например, описание утра в день битвы: «Приспвшу же, месяца септевриа въ 8 день, великому празднику Рождеству святыа богородица, свитающу пятку, въсходящу солнцу, мгляну утру сушу…» (с. 41). Или картина ночи накануне боя: «ОсЗши же тогда удолжившися и деньми светлыми еще сиающи, бысть же въ ту нощь теплота велика и тихо велми, и мраци роении явишася» (с. 40).