Скажи миру – «нет!»

Верещагин Олег Николаевич

Подростку кажется, что его сегодняшние ощущения – хорошие или плохие – они останутся всегда. На всю жизнь. Всегда будут боль, холод, снег, голод, серые дни, серые от всего этого лица твоих друзей, недосыпание – вновь от холода и боли…

А ведь при этом надо было жить. Двигаться. Руководить людьми. И хотя бы делать вид, что у тебя все в порядке, что тебе не больно.

Мне снились дурацкие, дикие, мерзкие сны. То я выплевываю все зубы, и мне не больно, только удивительно, что их – зубов – очень много… Я блуждал нагишом по каким-то ледяным коридорам, преследуемый невнятными формами, которые шипящими голосами издевались надо мной, и я удивлялся, откуда они знают русский язык… В этих коридорах я терял Танюшку, а потом находил ее за прозрачным, но непробиваемым стеклом,

где какие-то кошмарные существа делали с ней вещи, о которых я днем старался не вспоминать… или я сам попадал в то же прозрачное пространство, и почти то же самое делали со мной… Я дуэтом вместе с Шевчуком пел его «Террориста» перед полным залом кошмарнейших монстров-вампиров, причем если Шевчуку ничего не грозило (он ведь знаменитость!), то меня в случае неудачи должны были выпить, и я даже видел, как в фойе раскладывают какие-то шприцы-пипетки вроде тех, которыми марсиане обескровливали людей в уэллсовской «Войне миров»…

Никогда еще не снился мне такой бред. А самое главное – во всех этих снах я был беспомощной, слабой жертвой, несчастным испуганным пацаном, и это унижало и терзало едва ли не хуже боли. Боль я вытерпел бы и более сильную. А от этих снов по утрам все казалось мерзким и диким, как картина Шагала.

И еще.

Мне было больно.

Я так давно не ходил по земле босиком,Не любил, не страдал, не плакал.Я деловой, и ты не мечтай о другом,Поставлена карта на кон.Судьба, судьба, что сделала ты со мной?Допекла, как нечистая сила.Когда-нибудь с повинной приду головойВо имя Отца и Сына…На воле день, день,На воле ночь, ночь.И так хочется мне заглянуть в твои глаза.На воле дождь, дождь.На воле ветер в лицо.И так много нужно мне тебе сказать…А может, снова все начать…Я не спросил разрешенья у светлой воды,У ветлы, у берез, у оврага.За что же ты выручаешь меня из беды,Хмельная, дурная брага?Я так давно не ходил по земле босиком,Не шатался по росам рано.В твоих глазах я, конечно, кажусь чудаком.Наверно, другим не стану.Группа «Любэ»

Я проснулся под клапаном рюкзака. Танюшка плотно обнимала меня, дышала в шею, и от этого становилось теплее.

А еще – не болел бок.

Я прислушался к себе. Да, бок не болел. Я уже с трудом отделял боль ожога от боли в ребрах и сейчас осторожно вдохнул.

Боль не вернулась.

Я даже не очень обрадовался. А может, наоборот – обрадовался очень сильно, потому что ощутил невероятную усталость, словно и не проснулся только что. Я устроился удобней (Танюшка тихо вздохнула и притиснулась ближе) и… уснул.

Проснулся вновь я часа через два. Танюшка, устроившись в ложбинке моего плеча, рассматривала меня и с улыбкой спросила:

– Не болит?

– Не болит, – кивнул я. – Я даже опять уснул, представляешь? И ребра не болят, и… хвост.

– Хвост? – Она хихикнула и поцеловала меня, но тут же вновь посерьезнела. – Я всегда знала, что ты настоящий герой.

– Ага. Виталий Бонивур, – согласился я, – недожженный в топке…

Но меня тут же тряхнуло от воспоминания, а желание продолжать разговор – пропало. Я лежал и слушал, как где-то рядом разговаривают Басс с Андрюшкой Соколовым – тот как раз спрашивал:

– А где это такое – Форш?

– А зачем тебе Форш? – уточнил Басс лениво.

– Да это вон в кино про мушкетеров Боярский – то есть д’Артаньян – говорит, что они едут в Форш, печень лечить. Это же тут, во Франции… Где это – Форш?

– Да не знаю я…

– Это не Форш, а Форж. – Танюшка откинула клапан. – Форж-лез-О, он отсюда очень далеко на север, за Парижем, даже почти на побережье Ла-Манша… Доброе утро.

Я выбрался из спальника и, стоя на нем, потянулся, потом – коснулся пальцами носков. Все присутствующие внимательно за мной наблюдали, потом Олег Крыгин сказал:

– Хана. Он пришел в себя.

– Командир выздоровел!!! – заорала, вскакивая, Наташка. Поднялся общий радостный шум, в который врезался Саня (я даже не ожидал от него вообще какой-нибудь реакции):

– Когда ж я-то поднимусь?..

Его перебитые со смещением ноги срастались плохо, да еще выходили мелкие осколки кости, вызывая нестерпимый зуд – он не мог спать и мучился. У Бэна бедро приходило в порядок куда быстрей. А у моего тезки с животом вообще все обошлось сразу и без проблем, хотя он сам удивлялся. Зато у Арниса с обеих обмороженных кистей лоскутьями сходила кожа, он стал еще более молчаливым, но при этом очень (и неоправданно) раздражительным. (Кстати – пока я валялся с болями, совершенно незаметно проскользнул мимо нас новый, 89-й, год, и его даже никто не отметил, разве что вяло порассуждали о том, каким этот год будет там, – и все.) Но об этих проблемах я сейчас, если честно, думал мало. Сидел на спальнике и затягивал ремни лохматых унтов, с наслаждением думая: а ведь ничего не болит, не тянет, не ноет – черт побери, вот оно, мое обычное состояние! Я неожиданно подумал еще: а вот и положительная сторона всего происходящего. Я умру в любом случае не от старости, да и вообще – так и не узнав всех тех неприятностей, на которые жалуются взрослые: гастриты, миокарды, колиты, диабеты и прочее. Проще говоря, умру здоровеньким.

Эта дикая мысль на самом деле меня радовала. «Наверное, я сошел с ума», – отметил я и добавил вслух:

– И давно.

– А? – повернулась ко мне Танюшка.

– Бэ, – ответил я, нагибаясь к ней с поцелуем.

* * *

Восемь куропаток качались у Таньки на ремне. Сегодня ей везло – подшибала только так, и попадались выводки часто.

Я скользил следом, любуясь плавными движениями Танюшки. Сегодня я выступал в роли охраны и, кроме того, обходил ловушки, поставленные Андрюшкой Альхимовичем. В одной из них уже отыскалась лиса – на шапку начало или на пару краг… Она даже не успела застыть, и я, ободрав ее на месте, привесил к поясу только шкурку, мельком подумав, что пару недель назад сожрали бы и лису.

С деревьев бесшумно падали россыпи снега. Опять стремительно холодало, хотя едва-едва перевалило за полдень, и на небе лежал сплошной облачный покров, ровный и однотонный.

– Сегодня двадцать третье? – осведомилась Танюшка, не оборачиваясь. Я угукнул. – Лето сухое будет.

– Да, – согласился я, – инея на деревьях полно… Но меня, если честно, больше воодушевляет, что лето вообще будет… Ч-черт!

– Учись ходить на лыжах. – Танюшка обернулась, отдунула от лица длинный ворс волчьей оторочки капюшона. – Умел бы как следует – не попал бы к урса.

– Угу, – снова буркнул я, выпутывая из валежника носок левой лыжи. – Я еще и поэтому лета жду. Летом я себя человеком чувствую, а не придатком к лыжам.

– Придаток к лыжам, – спросила Танюшка задумчиво, – а зачем ты еще и дареный плащ с собой прихватил, а? Мерзнешь?

– Не догадываешься? – Я дотянулся, стряхнул на девчонку небольшую лавинку снега с ивовых ветвей.

– Холодно же! – возмутилась Танюшка, но глаза ее смотрели лукаво.

– Вот и согреемся как раз, – предложил я. – Ну сколько можно, Тань, все время же в компании, никакой личной жизни…

– У кого как. – Она откинула капюшон, рывком перебросила на грудь свою тугую косу. – Я позавчера ночью проснулась, а Олежка с Ланкой такое в спальнике вытворяют… Я думала – весь лагерь проснется.

– Тань, – вздохнул я, – ну я же воспитанный и тихий мальчик, я не могу в таких условиях…

– Лучше под кустом. – Танюшка поощрительно закивала. – Все-таки ты, Олег, очень развратный ребенок. Даже удивительно.

– Да и ты тоже не ангел. – Я подкатился к ней, встал своими лыжами параллельно ее, глядя девчонке прямо в лицо. – Ну так что, я стелю плащ?..