Скажи мне, кто твой друг, и другие рассказы
Шрифт:
Переходящий старик
Моя мама часто рассказывает о своем детстве, о том, как они бегали с мальчишками во дворе, играли в румбу и казаков-разбойников, но я все равно не могу представить ее девочкой. По-моему она все это выдумывает. Если бы мама была девочкой, она не говорила бы мне: не бегай! Не ходи! Не заплывай! А папа не сидел бы с газетой по вечерам, а разыскивал клад или алмазы в горах. Да и вообще, это же ясно как белый день, что мама родилась мамой, а папа — папой! Однажды мама рассказала мне про таинственного старика, «похитителя детей».
… Он появился у них во дворе как-то неожиданно: вышел из подворотни — в плаще, в шляпе и — в бабочке. «Мы все решили, что он — бывший артист, — говорила мама. — У него были усы — рыжие такие, пушистые, похожие на кисточки для бритья… Нам казалось, что они приклеенные, и все время хотелось их потрогать, но мы боялись. Мы вообще его боялись, как будто это был пришелец из другого времени или того хуже — переодетый похититель детей».
Я живо представил этого старика, как он поправляет приклеенные усы, смотрит направо, налево и выбирает себе жертву.
«Обычно он приходил днем. Становился где-нибудь в сторонке, смотрел, как мы играем, и улыбался, — рассказывала мама. — Потом вынимал из кармана конфетки — липкие такие леденцы в фантиках, и подзывал: — Нате, поешьте! — Но мы с визгом убегали. Кто-то пустил слух, что конфеты отравленные, а старик ищет себе жертву, чтобы уволочь в комнату и там с ней расправиться. Что конкретно он сделает, никто не знал, но все подозревали что-то нехорошее».
Я спросил у мамы, почему они решили, что старик похититель детей? «А вот почему. Однажды мы увидели его с мальчиком лет семи. Старик крепко держал его за руку, а мальчик был такой бледный, худенький… Мы подумали, что это его внук, ждали, когда он выйдет во двор, но так и не дождались. И больше этого мальчика никто не видел. Куда он делся? И почему старик подходил только к нам, детям? А к бабушкам на лавочке — никогда?»
Еще мама сказала, что старик поселился у них в мансарде, но как он туда попадал — непонятно. В подъезд он никогда не входил, а от черного хода ключи были только у дворника. В общем, с этим стариком была связана какая-то страшная тайна…
Однажды мы с Вовкой сидели на речке. Он рассказывал, что на Алтае есть гора, через которую можно попасть прямо в Индию, в Гималаи.
— Где эти — просвещенные йоги?
— Сам ты «просвещенные йоги»! Просветленные! — сказал Вовка наставительно.
— Ну, пускай… Так мой папа читал, что самые главные из них ушли в пещеры. И сидят там уже много-много лет, энергию сберегают…
— Вот дураки! — сказал Вовка. — Чего ее сберегать? Ее тратить надо.
— «Дураки!..» Много ты понимаешь! Они же ее не для себя сберегают, а для будущего! Когда жизнь на Земле кончится, они выйдут из своих пещер — и все по новой начнется! Папа говорит — «золотой фонд человечества»!
Я закрыл глаза и представил себе этих йогов, как они сидят в позе лотоса, неподвижные, как изваяния, но красивые и могучие, как в сказке.
И вдруг… я увидел ЕГО. Это был тот самый старик, из маминого детства: плащ, шляпа и усы — только не рыжие, а белые, седые.
— Вовка, — прошептал я, — это же он, похититель детей! Ну, из маминого детства…
— Не ерунди, — оборвал Вовка. — Когда это было? Тот старик давно уже умер, а этот — еще не старый и вполне безобидный.
Старик, и правда, мало смахивал на похитителя. Даже наоборот, казался каким-то растерянным. Он посмотрел на нас раз, другой, а потом нерешительно подошел:
— Мальчики, вы здешние?
— Ну… И что? — ответил Вовка.
— Вы тут часто бываете?
«Ага! — смекнул я. — Справки наводит!» А Вовка, как ни в чем не бывало: — Да мы тут каждый день. Куда еще ходить-то? Речка да клуб…
— Ну да, ну да, — заторопился старик. — Куда же еще?…
Он поправил шляпу и заспешил в сторону станции.
Вечером я хотел рассказать маме про «ее» старика, но потом решил: чего зря пугать, еще разволнуется, на речку не пустит… «Надо сначала присмотреться…»
На другой день старик снова пришел. Радостный такой, с пакетом. «Небось, конфетки», — подумал я и говорю Вовке:
— Не бери ничего!
— Вот хорошо, что пришли! А я вам пряничков принес! Угощайтесь!
— Да мы сытые… — начал было я, но Вовка опередил:
— Спасибочки, пряники мы любим. Особенно с начинкой! — Он ткнул меня в бок: мол, так надо.
Мы взяли по прянику. — Что же вы не кушаете? Пряники свежие только из магазина…
— У нас руки грязные, — сказал я.
— Нам вообще-то пора. У нас тренировка, — соврал Вовка, и мы побежали. У первой же урны Вовка остановился и велел выбросить пряники — «от греха подальше».
Мы молча зашагали домой.
— А вообще-то мне этого старика жалко, — сказал Вовка. — Какой-то он не от мира сего, пришибленный, что ли…
— Пришибленный! — передразнил я. — Ты что, не понял? Он нас этими пряниками приманивает! Вроде как купить хочет!
— Замануха, думаешь? — спросил Вовка.
— Замануха, — решительно ответил я, потому что слово понравилось.
Дня через два мы снова его встретили. Он сидел на лавочке и смотрел на тот берег, а как увидел нас, встрепенулся и побежал навстречу:
— Наконец-то! А я уж не знал, что и думать!
От волнения он даже снял шляпу и стал ею обмахиваться. Потом начал сбивчиво объяснять, что мы ему нужны для одного важного дела и что для этого надо пойти к нему домой, что это недалеко, в первом домике направо от станции, километра два всего.
— Я не пойду! — шепнул я Вовке.
— Да ладно тебе, нас же двое. Не боись!
Вовка пристроился к старику и поманил меня пальцем. Я поплелся следом…
По дороге старик успел рассказать, что поселился у тети Дуси, смотрительницы на путях, что комната у него маленькая, но уютная…
Я слушал вполуха, а сам перебирал варианты побега: «Если дверь запрет, можно в окно, если руки свяжет, у меня ножичек есть… А если в погреб? Надо было хоть записку оставить…» На всякий случай я громко сказал:
— А Вовка у нас вольной борьбой занимается!
Но старик даже бровью не повел…
Наконец пришли. Дом этот я знал: прихожая, две комнатки и сарайчик, где тетя Дуся козу держит. Раньше она овец держала, а теперь ей тяжело, говорит, на них сена не напасешься.
— Вы проходите, проходите, — говорил старик, — сейчас я чай заварю, конфет дам, сахару…
Мы сели на старый продавленный диван. Со всех сторон на нас смотрели тети Дусины родственники: дети, внуки, сама она с мужем, который с фронта без ноги пришел… Все фотографии были в рамочках, под стеклом, видно, что тетя Дуся дорожила ими.
— Чего он нас позвал? Как думаешь? — спросил я.
— Кто его знает! Городской!..
Тут вернулся старик с кухни. Налил нам чаю, пряников насыпал целую гору, конфет, а сам — достал фотоаппарат и давай на нас направлять. Но Вовка не будь дурак — р-раз! — и закрыл ему объектив.
— Э, дед, мы так не договаривались!
— Да не подумайте чего плохого… — начал старик, но Вовка перебил:
— Знаем-знаем, а потом в журнал? Признавайся, на кого работаешь?
— Что вы, какой журнал? — удивился старик.
Мы переглянулись: может, ошиблись? Не за того приняли?
— Ладно, — сказала Вовка по-взрослому, — колись, зачем позвал?
Старик смешался, достал платок…
— Тут такое дело, — начал он. — Мне надо фотографию, с внуками… а внуков нет, ну, я и подумал… никто же не узнает, а я бы послал… чтобы не думали, что вот, мол, один, жизнь не устроил…
Он так волновался, что весь вспотел и все утирался своим платком.
— А для кого надо-то? — спросил Вовка.
— Для бывшей, для жены… Я тут ее встретил с внучкой: большая уже, школу заканчивает… Ну, и ляпнул, что у меня внуки тоже, мальчики… Она говорит: пришли фото, посмотрю, как ты жизнь свою устроил… со мной, мол, и родить не хотел, все театр, театр… я ведь, мальчики, всю жизнь театру отдал…
— Артист, что ли? — спросил Вовка.
«Как мамин!» — мелькнуло у меня.
— Да нет, гардеробщик я… ну, иногда в массовках, а так все в гардеробе… домой поздно приходил, жена спит, утром она на работу, а я сплю… не совпадали мы с ней по графику, вроде как в разных полушариях жили…
Мы переглянулись.
— Ну ладно, снимай, что ли, — сказал Вовка.
Старик обрадовался, засуетился:
— Вот сюда садитесь, рядышком.
Мы сели.
— Ты, мальчик, руку ему на шею положи, вроде, как обнимаешь…
Я слегка приобнял Вовку, но неловко как-то. Никогда мы так не сидели, чтобы обнявшись. Старик присел на корточки, примерился — так, сяк. Велел нам придвинуться друг к дружке и щелкнул два раза.
— А теперь как бы мне с вами? А?…
— Садитесь, — предложил Вовка, — а я вас сфоткаю.
Старик обрадовался, стал волосы приглаживать, а со мной будто что-то произошло, какой-то сдвиг в сознании. Я вдруг почувствовал, что этот старик — тот самый, о котором я столько слышал, и что он перенесся из того времени в наше, и вот он рядом со мной… У меня даже голова закружилась, как будто я — это не я и как будто все это уже было… Он сел рядом и все не знал, куда руки девать. Видно, хотел обнять меня, но не решался, а я точно в ступоре был, как те самые просветленные йоги…
— Снимаю! Улыбочку! — услышал я как сквозь сон. И вдруг стариковы усы защекотали мне щеку… — Все, снято! — крикнул Вовка. — Теперь ты давай!
Потом я щелкал Вовку со стариком, потом старик настроил фотоаппарат, поставил его на стол, а сам пристроился между нами, на полу… и мне все казалось, что это не со мной происходит, а в каком-то фильме, что ли…
В тот вечер я долго не мог уснуть, все думал: как он там? что делает?… Хорошо, что мы ему подвернулись, а то где бы он внуков взял? Надо зайти к нему, расспросить хорошенько… вдруг вспомнит, как в мамин двор ходил, конфетками угощал, — это ж как раз напротив театра было! Я смотрел в темноту, а видел его комнатку, нас с Вовкой на диване… Выходит, мы теперь братья, а старик нам — дедушка… У меня никогда деда не было. И у Вовки тоже…
На другой день мы пошли его навестить. Мы шли быстро, точно боялись опоздать, точно этот старик стал для нас каким-то особенным, родным что ли…
— Уехал, — сказала тетя Дуся, — часа два, как уехал. Не могу, говорит, долго на одном месте… Уж и не знаю, может, я ему чем не угодила, а так-то он жилец хороший, непьющий…
— Пошли? — сказал Вовка.
— Пошли…
Мы молчали. Мы так долго молчали, что меня даже распирать стало.
— Ты о чем думаешь? — спросил Вовка.
— Да так… — выдохнул я. Потому что говорить не хотелось. В голове у меня путались разные мысли: дедушка, рыжие усы, шляпа — даже фотографий не осталось… Наверно, старик хотел быть артистом, а стал гардеробщиком; наверно, любил детей, вот и ходил по дворам, угощал конфетками, а его боялись… И еще я думал, что старика этого знала мама, а теперь знаю я. Что это какой-то переходящий старик, старик на все времена. А может, это и есть «золотой фонд человечества»?…След
После уроков я забежал к дяде Коле, забрать полочку для книг.
— Ты погоди, не торопись, — остановил меня дядя Коля.
— Ну?
— Не нукай! Ты на небо часто смотришь? На звезды?
— Бывает…
— «Бывает!» Там ведь светила, изучать надо!
— У нас астрономия с седьмого.
— Ну так и что? А самому? Неужто неинтересно, что там и как? Я в молодости, бывало, разные созвездия находил, наблюдал…
Я хотел уже бежать, но дядя Коля удержал.
— Погоди, погоди, дело есть.
Он усадил меня напротив:
— Ты вчера телевизор смотрел?
— Ну?
— Ученый там выступал, физик.
— Не, не смотрел.
— А надо бы! Он такое сказал… Прям не знаю…
— А что?
— А то! Что на небе есть такие звезды, которых уже давно нет.
— Как это?
— А так: они погасли миллион или миллиард лет назад, а свет от них только сейчас до нас долетел.
— Не может быть!
— Да я тоже не поверил, а он объяснил: мол, чем дальше звезда, тем дольше свет от нее идет. Например, солнце наше — оно близко, так свет от него за восемь минут добегает, а от других сотню лет идет.
— Как же так? — не мог я поверить. — Я смотрю на звезду, а ее нет? На что же я смотрю?
— Выходит, на след от нее, так, что ли, — вздохнул дядя Коля.
— Не понимаю: как это «след»? Я же звезду вижу!
Дядя Коля задумался.
— Ну, как тебе объяснить? Вот возьми человека. Его, положим, нет давно, а мы помним, думаем о нем. Что-то от него остается…
— Что остается-то? Свет, что ли?
— Может, и свет. Он же разный бывает. Вот, к примеру, Пушкин. Его самого нет, а стихи живут! Прочтешь — и на душе светлеет!
— Так то Пушкин! Поэт!
— Да от любого человека след остается. Вот вспомни кого-нибудь, о ком тебе думать хорошо?
Я стал перебирать в уме разных великих людей, полководцев, ученых, и что-то на душе не светлело. И вдруг — вспомнил!
— Знаю! — сказал я. — Знаю такого! Мне мама рассказывала! Про своего дедушку. Его Лева звали. У него еще брат был, Семен. Его арестовали в 37-м, отправили в Сибирь, а у него семья — жена, трое детей. И вот, пока дед Семен в лагере сидел, дядя Лева его семью кормил. Сначала они в эвакуации были, в Башкирии. Так он им туда деньги посылал, теплые вещи, а как война кончилась, забрал к себе, в Москву. И снова кормил, одевал, как своих собственных. Мама говорит, что он ученый был, профессор и всех своих аспирантов тоже кормил и одевал. А сам ходил в одном костюме. Тридцать лет! Его все стыдили, говорили: Левушка, стыдно так в ученом совете появляться, а он только рукой махал. Потом наконец купил. Так дед Семен наказал своей дочери: «Когда умру, похороните в Левином костюме».
— И что, похоронили?
— Да. Мама говорит: «Тетя Люда исполнила волю отца». Так что дед Семен лежит в том самом костюме.
— Ну вот! — обрадовался дядя Коля. — А ты говоришь! Вот же, жил человек, всем помогал, о себе не думал. И мы его вспоминаем. И нам светло на душе!
— Да, — вздохнул я, — а обо мне кто вспомнит?
— Так ты соверши что-нибудь… эдакое! Машину времени изобрети, песню сочини или — открой звезду!
— Ну уж нет! Я открою, а тут окажется, что ее нет, что это одна видимость. Да меня на смех подымут!
Дядя Коля даже закашлялся от моих слов.
— Что значит: зачем открывать? Что значит: видимость? Эх ты! Да ведь это все равно, что человека забыть. Он жил, работал, писал что-нибудь умное, а мы забыли? Нет, брат, так не годится! Надо о нем рассказать, чтобы все знали! Вот как про этого дедушку! Хорошо, что мама о нем вспомнила, теперь и я знаю, что жил такой профессор, что другим помогал, в одном костюме тридцать лет проходил, а забыли бы — и все. И следа не осталось…
Всю дорогу домой я смотрел на звезды. Нашел ковшик Большой Медведицы, потом Кассиопею, а вокруг — слева и справа — тысячи других, незнакомых мне звезд. Они рассыпались по всему небу, большие и маленькие, яркие и не очень. Живы они или погасли? Может быть, взорвались? Или просто — состарились? Я не знал, что с ними случилось, но подумал, что, наверное, жили они долго и хорошо, совсем как наш дедушка, если свет от них до сих пор доходит до нас…Я не я
Я иногда думаю: я это или кто-нибудь другой? Ну, тот, кто обо мне думает? Например: «Вот он на речку пошел, — думает он, — вот червей копает», — а делаю все это я. Но если это так, то где он, этот кто-то, кто обо мне думает?
Должно же быть место, где он сидит и думает? А может, и его, того, кто думает, тоже нет, а есть только мысль о нем?
— С такими мыслями жить нельзя, — говорит Вовка, — сбрендишь скоро. Живи проще.
— А у тебя так не бывает?
— У меня по-другому. Я раздваиваюсь! Как будто я здесь и еще в другом месте. Ну, когда мечтаю о чем-нибудь. Иногда я даже запутываюсь: где же я? Тут, на горке, или там — на корабле где-нибудь, в замке, в подземелье…
— А что ты делаешь, когда так — раздваиваешься?
— Ну что, побуду там-сям и возвращаюсь.
— Все равно это странно: быть в двух местах.
— И ничего не странно! Когда-нибудь все это объяснится. Научно!
— Что?
— Что человек может жить в двух мирах. Или в трех.
— В невидимых?
— Почему «в невидимых»? Ты же во сне все видишь, как наяву? Значит, и сон видимый, только не всем.
— А можно его видимым сделать? Ну, чтобы мой сон еще кто-нибудь увидел?
— Если только сфотографировать.
— Ну ты сказал! Как же его сфотографируешь, когда спишь?
Вовка задумался.
— А знаешь, и такое придумают. Ученые — они все могут! Вживят тебе в голову ма-а-ленький такой фотоаппарат, и, как ты заснешь, он начнет щелкать. Весь сон отснимет, а потом эту штучку вынут у тебя из головы и посмотрят, что тебе снится.
«Как же я сам не догадался! — удивился я. — Конечно, сейчас же все в голову вживляют, измеряют мысли разные, определяют — псих ты или нет, врешь или правду говоришь. Значит, и сны научатся снимать!»
И я стал думать дальше и додумался до того, что, может, сфотографируют и того, кто обо мне думает. И тогда я наконец на него погляжу…Все сходится
Я когда с Вовкой в ссоре, всегда к дяде Коле иду. С ним посидишь, о том о сем поговоришь, и все «устаканивается».
— Дядя Коль, а ты о чем думаешь, когда с удочкой сидишь?
— Ни о чем… — дядя Коля отвечает. — Так сижу, отдыхаю…
— Совсем ни о чем?
— Ну а об чем думать-то? Мысли — они ведь только голову морочат, выскакивают, как черти из табакерки. Короче, суета все это, новое-то оно — ТАМ, — и он указал пальцем наверх, — ОТТУДА приходит.
И я вспомнил, как папа говорил, что писатели все мысли ОТТУДА берут. И ученые тоже.
— Тут чем голова пустей, тем лучше, — продолжал дядя Коля. — Может, что и навеет… дельное.
«У дяди Коли наверняка пустая, — соображаю я, — раз он не думает. Сколько же туда мыслей придет — ОТТУДА!»
— Может, и тебе навеет? — спрашиваю.
— Может, и мне… — дядя Коля загадочно. — Может, уже и навеяло.
Он огляделся по сторонам, а потом шепотом мне:
— Я вон что открыл: что все сходится.
— Что сходится? — не понял я.
— Ну, как ответ в задачнике. К примеру, ты задачку решил, а не уверен: так ли? Правильно ли? Вот и заглядываешь в конец учебника, проверяешь: сошелся ответ — хорошо, нет — снова за дело принимайся. Так и здесь: сидишь, смотришь и видишь: все хорошо, все сходится! Вроде как ты задачку решал и вот — решил, потому что сошлось все.
— Да что сходится? Что? — не понял я.
— Да все! Одно к одному! Короче: признаю разумность жизни!
И дядя Коля окинул хозяйским взглядом окружающую природу. Потом велел сесть поближе и смотреть на поплавок.
— Сначала только на него гляди, не отвлекайся. Тишину слышишь?
Я прислушался: за лесом — далеко где-то — электричка просвитела, и все, тихо… Вода как остановилась. И небо, и облака…
— Ты глаз-то с поплавка не снимай, а сам сквозь гляди: видишь, на горизонте, небо с землей сходится?
— Ну!
— Не нукай! Дальше гляди: тут вот — небо с водой сошлись, друг в дружку смотрятся. А теперь, чуешь? Поплавок дернулся. Значит, что? Рыба его нашла! То-то! От своего не уйдешь! Короче, все сходится, все концы с концами!
Я посмотрел — и правда: как же я раньше не замечал? Вот же и деревья над водой склонились, вот и чайка на воду села, вот и волны к берегу пошли — все одно к другому тянется!
— Ну, видал теперь? Во всем порядок. Уйдет солнце, а на его место уже луна торопится. А там звезды зажгутся. Народ спать пойдет. Рыба на дно ляжет. До утра…
«И правда, все сходится! — подумал я. — Как в задачнике!»
— А ты говоришь!.. — вздохнул дядя Коля. — «Об чем думаешь…» «Уже без нас все продумали! Без нас с тобой устроили! Ты только увидь это, покой этот… Э, да что говорить!.. А домой придешь — тут Галя, и сразу: „Ба-ла, ба-ла, ба-ла, ба-ла! Ты это слыхал? Ты по телеку видал?“» И все расклеивается! Тут-то, пока сидел, все вроде сошлось, а домой пришел — опять разладилось, опять начинай сначала!
Я смотрел на речку, на поплавок и думал: почему так?…Сырные дырки
Слушай, — спросил я Вовку, — а сырные дырки отличаются от других? Ну, например, от бубличных? Вовка покрутил пальцем у виска: мол, совсем, что ли?
— Чем же они могут отличаться? Дырка — она и есть дырка, хоть от сыра, хоть от чего…
— А я думаю, отличаются. Да еще как. Сырные — они вкусные, меня к ним так и тянет!
— Да тебя к сыру тянет, а не к дырке! — и Вовка посмотрел на меня с сожалением, как будто я тупой какой. — Ты сам подумай, что говоришь-то? К дырке его тянет!
— А ты не говори, чего не знаешь! Для меня сыр без дырок — не сыр, а так, одно название. А чем больше дырки, тем вкуснее. Когда мама сыр покупает, я прямо их выискивать начинаю — и есть, есть!
— Дурак! Ты же сыр ешь, а не дырки! Дырка — это что? Ничего, пустое место. Что от бублика, что от баранки — все равно.
Тогда я пошел к дяде Коле. Тот послушал и говорит:
— Дырка-то она дырка, но тут я с тобой соглашусь. Потому что пустота — она разная бывает. Например, сырная — она совсем другая, нежели от баранки или там от сушки. У сушки и пустота сухая, несытная, а у сыра — сырная, ты ее нутром чуешь, что сырная. Или вот хоть руль у машины — тоже пустота, а какая другая! Сколько в ней всего, в этой пустоте! И запах дороги, и бензина, и беспокойства всякого… Или возьми круг этот, хулахупа называется, ну, что Анка крутит… Там что за пустота?
— Ну, железная…
— Нет, брат. Там пустота — космическая! Потому что хулахупа эта к небу стремится, в полет! Видал, как Анка ее на руке крутит? Так она и норовит сорваться и улететь куда подальше!
Дядя Коля задумчиво помолчал.
— Пустота… она, брат, разная. Вот когда ночью сидишь, глядишь — пустота кругом. А сколько в ней всего! Весь мир умещается!..
Дома я отрезал кусок сыра с дыркой, приложил к глазу и стал смотреть. Я смотрел из сырной пустоты, и весь мир казался мне новым, таинственным. Я будто впервые увидел и нашу комнату, и занавески, и почувствовал, что и они тоже смотрят на меня. Мы разглядывали друг друга! Каждый — из своей пустоты. Интересно, а что думает обо мне шкаф? Цветок на подоконнике? Колокольчик над дверью? Может, и они увидели меня сегодня словно впервые. Смотрят и думают: кто это такой глядит на нас через сырную дырку? И правда: кто я такой?Время — это такая штука…
Я, например, не люблю на кладбище ходить, а дядя Коля — наоборот. Говорит: «Там тишина, птички поют… Хорошо!»
А мне страшно, я покойников боюсь…
— Чего их бояться? Живых надо бояться, а покойники — они того, успокоились, значит…
— А Вовка говорит, они из могил выходят…
— Так это кто выходит-то? Неуспокоенные души, самоубийцы разные, разбойники — клады свои проверяют, а у нас тут одни колхозники. Им-то что проверять? Они свое все отработали да потратили, у них теперь иная жисть, иные заботы…
— А чего они холодные?
Никогда не забуду, как я дедушку поцеловал, когда он в гробу лежал. Бабушка меня все подталкивала: «Иди-иди, прощальный поцелуй».
Я подошел. Он белый такой был, чужой совсем. Я нагнулся, а от него так холодом и потянуло. А лоб холодный-холодный! Как из холодильника… Мне даже жалко его стало. Я сказал: «Бабушка, надо его в свитер одеть, а то он замерз». А она: «Он не замерз, он умер».
— А холодные они оттого, что вся жизнь из них ушла, вся, то есть, жизненная сила, — говорит дядя Коля.
— А куда она ушла?
— Как куда? Человек же по жизни тратится. Семья, работа, переживания разные… На все сила нужна! На учебу, на знания, на перемещения…
— А если тихо сидеть?
— Это как?
— Ну, просто сидеть и ничего не делать. Тогда эта сила не уйдет?
— Тогда еще скорее уйдет! Жизнь-то она в движении, но каждому своя мера отмерена: одному — больше, другому — меньше…
Мы подошли к дяди-Мишиной могиле. Это брат дяди Коли, младший. Он умер, когда ему еще сорока не было. И дядя Коля все успокоиться не может:
— Как же так, — говорит, — ведь я вперед должен был, а выходит, он меня обогнал.
А я не понял: в чем обогнал?
— Да в том, — говорит дядя Коля, — что раньше меня на тот свет попал. Раньше меня в будущем оказался.
Вот тут я ничего не понимаю, хоть ты умри! Как это — впереди, когда будущее еще не наступило?
— Ты пойми, дурачок: это для нас оно не наступило, а у них там — все по-другому. Для нас он вроде как умер, а на самом-то деле продолжает жить, только в другом мире. Вот и выходит, что они уже там, а нам еще туда путевку надо достать! Так что по всем статьям они впереди нас.
— Да чего ты меня путаешь? И дедушка мой, и дядя Миша, они давно жили и умерли, остались там, в той жизни, а ты говоришь — впереди!..
— Такая штука — время… — вздохнул дядя Коля.
Дома я у папы стал спрашивать: правда ли это? Ну, что те, кто умерли, впереди нас? А он говорит: и да, и нет. Потому что здесь их жизнь кончилась, и в этом смысле будущего у них нет. Они уже не будут строить дома, сажать деревья. Зато они перешли в новую жизнь, которая всех нас ожидает, и в этом смысле они — впереди.
И папа нарисовал картинку: река и два берега. Сначала, сказал он, мы идем по одному берегу, а после смерти — переплываем на другой. И на каждом берегу время течет по-своему. У нас, например, человек рождается маленьким, потом растет, старится и умирает. А на том берегу смерти нет, и все пребывают в одном возрасте.
— В каком?
— Да, в общем, в самом лучшем… — ответил папа уклончиво.
— Как же так, — удивился я. — Тут ты старше, а там мы что — ровесники? Пацаны вроде?
— Выходит, что пацаны, — сказал папа. — Время — это такая штука…Моя планета
Вовка думает, что все мы прилетели с других планет. Ну, не сами мы, а наши души. Он говорит, что, когда должен родиться человек, с далекой планеты спускается душа и вселяется в него.
— А когда человек умирает, его душа возвращается на свою звезду. Ты думаешь почему так много звезд на небе? — спрашивает он.
— Ну, — говорю я, — потому что много разных миров…
— «Миров!» — передразнил Вовка. — А ты слыхал, что каждая звезда — это чья-то великая душа? Что это чья-то жизнь, ставшая звездой?
Вовка — он врать не станет. Наверняка прочитал где-нибудь. Он много чего знает. Например, что в Африке есть племя догонов, которые верят, что прилетели из созвездия Сириус. У них даже календарь свой особенный, не похожий на наш, земной. А в Индии есть племя тодов — так они с созвездия Быка.
— И что интересно, — говорит Вовка, — все эти племена живут рядом с равнинами, где нарисованы опознавательные знаки. Ну, как в пустыне Наска. Это для того, чтобы там мог приземлиться ихний звездолет. Потому что все они надеются вернуться на свою настоящую родину.
С тех пор, как Вовка рассказал мне это, я стал думать: а где моя планета? Иногда мне кажется, что все это глупости, а иногда так и тянет к звездам — что, если где-то там, на далеко-далекой звезде, моя настоящая родина?
— Вовка, — спросил я, — а душа должна помнить, откуда она прилетела?
— Должна! — уверенно сказал Вовка. — Только душа обычного человека спит и ничего такого не помнит. А вот пробужденные видят все — и прошлое и будущее.
Мне ужасно захотелось стать таким пробужденным, чтобы вспомнить, откуда я.
— Вообще-то есть один способ, — сказал Вовка, — правда, непроверенный: надо ночью лечь на землю и установить контакт с какой-нибудь звездой. Когда душа начнет получать сигналы из космоса, она проснется и все вспомнит.
И мы решили попробовать.
… Ночь стояла — хоть глаз выколи. Руку протянешь — и то не видно. Мы легли на берегу и уставились в небо. Тысячи звезд смотрели на меня, и каждая была какая-то особенная, не похожая на других… «И на одной из них жила моя душа, — думал я. — На какой?» Я внимательно всматривался в них, перебегал от одной к другой, так что у меня даже глаза заслезились. И вдруг увидел, что одна маленькая звездочка словно подмигивает мне, мол, вот она я. Я сосредоточился и почувствовал, что от нее исходят какие-то сигналы, слабые такие волны. «Есть контакт!» — обрадовался я и закрыл глаза…
… Волны омывали меня, то теплые, то прохладные. Раскачивали, баюкали, и вдруг я стал легким как перышко и полетел по длинному воздушному коридору. Я летел с такой скоростью, что даже в ушах свистело! Потом послышалась музыка — странная, пульсирующая, похожая на азбуку Морзе… И вдруг я увидел… море. Настоящее, живое! Оно набегало на меня и обрушивалось солеными брызгами. Справа я увидел гору — она показалась мне знакомой, точно я уже где-то видел ее. Но где?
— Ну что? Получилось? — вернул меня Вовка к реальности.
— Ага, — сказал я. — Кажется. Только я ничего не понял… Там пейзаж какой-то: море и горы. Ничего особенного…
Вечером мы рассматривали с мамой фотографии. И вдруг — что такое? То самое место: море и гора справа!
— Мама, где это?
— Разве ты не узнал? Это Коктебель… гора с профилем Волошина. Помнишь? «Как же я забыл! Ну конечно, это же наш берег, это же мое любимое место!»
— А почему ты спросил?
И тогда я рассказал маме и про планеты, и про души, и про то, что увидел…
— А ведь именно здесь мы тебя задумали… — задумчиво сказала мама.
— Ха, «задумали»! — хохотнул Вовка, когда я передал ему наш разговор. — Сделали они тебя там, понял? Не знаешь, что ли, как детей делают?
— Знаю, конечно… — ответил я, но после Вовкиных слов мне почему-то расхотелось смотреть на звезды. Вообще все расхотелось. Я понял, что все это враки, насчет звезды. Вообще все враки! Просто родители делают детей, и все. А мы потом страдаем, потому что от нас все скрывают. Зачем?
Я поплелся к дяде Коле. Буду сидеть рядом и смотреть на поплавок. И все. И больше мне ничего не нужно… Дядя Коля тоже был не в духе. Рыбалка не шла, с тетей Галей разругался…
— А ты чего смурной?
— Да так, — сказал я, — думал, у меня есть своя планета, а оказалось — лажа все это.
— Как это — лажа?
— А так: я думал, что я со звезды прилетел, а оказалось — с Коктебеля. Вот и все.
— А Коктебель, что — не планета?
— Какая это планета? Так, городок на побережье… Обычное все. И море там не черное, а обычное, враки все это…
— А ты знаешь, что в Коктебеле Волошин жил? — спросил дядя Коля и как-то недобро на меня посмотрел. — Максимилиан? А ты знаешь, что там «Алые паруса» снимались?! С Вертинской? Все сбегались, и я смотрел! А какое там кино на улице показывали, в Доме творчества? Все деревья были увешаны отдыхающими, на заборах висли, лишь бы глазком посмотреть на стоящее кино! Случалось и падали… Да там… Эх ты, — и дядя Коля махнул рукой.
— Ну что? Что там? — наскакивал я.
— Да Коктебель — это целая планета, для тех, кто понимает. Понимаешь?
— Не а.
— Вот в том-то и дело, что «не-а»! А уже понимать должен! Не в названии дело, а в сути! А суть, брат, такая, что оттуда такие люди вышли, такие писатели… Туда обычный народ не поедет, пузо-то загорать. Туда поэты едут, художники, там все историей дышит, легендой. Да одно тамошнее танго чего стоит! А джазовый фестиваль? Да там в море «Золотые ворота» есть — кто посреди проедет, у того все желания исполнятся… А ты говоришь: не планета! Еще какая планета! Почище твоей Москвы будет!
Я задумался. А может, и правда, Коктебель — планета? Ну и что, что не на небе, все равно же в космосе. Все в космосе! И наш поселок, и лес, и железная дорога… И все это — планеты. Со своей жизнью, историей, людьми… Может, и я — планета? А что? Вон во мне сколько всего: и голова, и грудь, и живот. И глаза, и руки, и ноги! А в голове — мозги, а в груди сердце, а еще душа… А если Вовка спросит, откуда, скажу — с планеты Коктебель. И пусть только поспорит!..Японские картинки
Неспешный разговор в тени деревьев
Оказывается, раньше дядя Коля «был помешан на Востоке», все книжки про Японию прочитал! Он говорит: «Мы с ними похожи, с японцами: они на воде живут, океан кругом, и я у воды цельный день сижу — созерцаю. И чай мы любим одинаково, только пьем по-разному». Вся комната у дяди Коли увешана японскими картинками. Он их вырезал из журнала «Огонек» и прикнопливал к стенке.
Так вот, одна картинка называется «Неспешный разговор в тени деревьев», художника Тикудэна. Картинка так себе, ничего особенного: в домике под деревьями сидят двое мужчин, пьют чай и разговаривают. Но у дяди Коли она самая любимая! Он говорит, что когда смотрит на нее, прямо-таки входит туда и даже слышит, о чем они беседуют.
— Сначала сидят молчком, ждут, пока чай заварится, а пить начинают не спеша, по глоточку.
Оказывается, первым, кто придумал пить чай, был буддийский монах Бодхидхарма. Он медитировал целых девять лет, и вдруг стал засыпать. В гневе, что не может справиться со сном, он вырвал свои веки и бросил их на землю. И вскоре на этом месте вырос куст с необычными листьями. Ученики стали заваривать их и заметили, что напиток получается каким-то особенным: выпьешь его — и спать не хочется! С тех пор в буддийских монастырях появился культ чая. Его пьют неспешно, с размышлением. Благодарят богов за все дары, хозяина — за гостеприимство, потом вдыхают аромат чайного листа, наполняются любовью и состраданием ко всему живому…
— Смотри, — говорит дядя Коля, — эти двое, возможно, друзья, художники. Во дворе у них бонсай стоит, карликовое деревце… они им любуются, рисуют. И вот, к примеру, один говорит:
— А у переправы сакура зацвела…
А другой:
— Надо бы съездить, посмотреть…
И садятся они в лодку и плывут смотреть на цветущую ца на Фудзи. Как она окрашивается розовым, потом алым, потом становится как факел, только на самой вершине снег лежит…
— Ты вот думаешь, почему японки такие красивые? — спрашивает дядя Коля.
— Ну, от природы…
— Оттого что красотой любуются! У них в Японии даже праздники такие есть: «любование сакурой», «любование Луной». Целыми семьями съезжаются в парки и смотрят на цветущую сакуру или сливу. Впитывают красоту, и лица у них становятся белые, как луна, а губы сочные, как сливы…
— Может, и нам такой праздник устроить? — говорю я. — Например, «праздник любования сиренью!»
— Не получится, — вздыхает дядя Коля, — культура не та. Это ж с детства воспитывать надо!.. У нас поглядят пять минут, а потом и обломают всю…
Дядя Коля снова задумчиво смотрит на картинку:
— А может, это два поэта, пришли друг к другу в гости и соревнуются в стихах.
— Это как?
— А кто лучше стихи сложит. Один начинает, второй следом, и получается цепочка стихов… Дядя Коля замер на минуту, потом будто поймал что-то:«Отраженье Луны в реке,
Ветерок пробежал -
Луна задрожала…»
— Здорово! — говорю я. — Мне понравилось!
— Ну вот, а теперь ты мне отвечай, тоже стихами!
И я сочинил:«Вовка посмотрел на Луну
И упал в реку».
— Ну при чем тут Вовка! — расстроился дядя Коля. — Да еще упал!.. Ты о красивом думай, уходи от обыденности… Главное дело тут — настроение создать! Я посмотрел на этих двоих в тени деревьев и выдал:
«Сидят двое, пьют тишину».
— Вот! — обрадовался дядя Коля. — Уже лучше. Уже ты почувствовал, что тишина — живая, тоже объект природы. Дядя Коля достал книжку японских поэтов и начал читать мне их стишки, «хокку» называются. Они коротенькие, две-три строчки, а кажется, что широкие, как море. Одно мне запомнилось:
«Ты проснись скорей,
Стань товарищем моим,
Ночной мотылек!»
Я подумал, что сочинил его мальчик, которому ночью не спится и страшно одному, как мне иногда бывает. Но оказалось, что написал его поэт-бродяга Басе. Он чудной был, ходил из города в город и нигде не мог найти себе места.
— Поэты — они все такие, неприкаянные… — объяснил дядя Коля.
А ночью стихи сами пришли ко мне:«Тишина.
Неспешный разговор в тени деревьев -
Дядя Коля и я».
Задом наперед