Скажи мне, кто твой друг, и другие рассказы

После уроков ко мне подбежал Вовка:

— Скажи мне, кто твой друг?

— Зачем?

— Ну скажи!

— Ты.

— Ха! Значит, ты — это я!

— Почему это? — не понял я.

— А потому что! Один великий человек придумал: «Скажи мне кто твой друг, и я скажу, кто ты!» Значит, ты — это я!

«Так, значит… Ага…» Я сначала растерялся, а потом тоже спросил:

— А ты скажи, кто твой друг?

Вовка опешил, а потом выпалил: — Ты!

— Значит, ты — это я! — победно заключил я.

После этого мы уставились друга на друга, как два барана. Сначала я разозлился: я — это я, а не Вовка! Во-первых, он старше меня на целых два класса, во-вторых, у него уши оттопыренные, в-третьих — он картавый, а в-четвертых… И тут я увидел Вовку, как никогда раньше не видел: его глаза, волосы, маленький шрам над бровью и эти уши его… все такое знакомое, родное. «А что, если я не только я, но и немножко Вовка? Даже словечки его наизусть знаю… Не зря же папа говорит: думай своим умом, а не Вовкиным! Может, оттого, что мы все время вместе, я стал похож на него?»

Я снова посмотрел на Вовку и почувствовал, как он плавно перетекает в меня: его глаза — мои, его волосы — мои, его шрам — мой… Между нами открылся какой-то невидимый шлюз. Я прямо животом чувствовал, как в меня идет волна от Вовки, а потом от меня — к нему. «Интересно, а он чувствует это?» И тут кто-то крикнул: — Вовка, пошли!

Он привычно боднул меня головой в живот и сказал:

— Да ладно, не бери в голову!

А я уже взял. Я не мог успокоиться: «А что, если бы Вовка весь в меня перетек? Неужели бы я стал Вовкой?» «Нет, — рассудил я, — с кем бы я тогда дружил? Значит, должен быть Вовка, и должен быть я!» И я подумал: «А может, этот „великий“ совсем не то хотел сказать?»

И я побежал на речку, на наше любимое место. На берегу было пусто, только у воды сидел дядя Коля-рыбак. Рядом с ним лежал Тузик и пристально смотрел на поплавок. Я пристроился рядышком:

— Дядя Коля, а что это значит: скажи мне, кто твой друг и я скажу, кто ты?

— А то и значит, — почему-то сердито ответил дядя Коля, — что не водись с плохими товарищами, сам такой станешь!

— А я и не вожусь

— Ну и молодец!

Дядя Коля закурил.

— Друг — он соответствовать должен. Вон Тузик. Лежит себе смирно, сопереживает. А другой бы на его месте всю рыбу мне распугал! Твой-то смирный?

— Смирный, — соврал я. Потому что не хотел подводить Вовку. На самом деле он ни минуты на месте не сидит!

— И чтобы не заискивал перед сильными, не выклянчивал чего получше, — тянул свое дядя Коля. — Вон Тузик: он себе цену знает, не станет перед каждой псиной хвостом вилять, определят — кто достоин, кто — нет. Твой-то как: хвостом не виляет?

— Не виляет, — ответил я и не соврал, потому что Вовка никогда ни перед кем не заискивал. Он всегда был сам по себе, независимый.

— Это хорошо, — продолжал дядя Коля. — И чтобы не помыкал: принеси то, се… сбегай туда, сюда!.. Если помыкает, значит, верх взять хочет. Твой-то не помыкает?

— Не помыкает, — сказал я, — даже помогает! Когда мамы нет, он меня к себе зовет и картошку жарит!

— Жарит он! — опять сердито сказал дядя Коля. — Сегодня жарит, а завтра скажет: «Я тебя кормил, теперь ты меня»! Может, выгоду ищет: ты — мне, я — тебе… А друг — он на верность проверяется! Вон Тузик: ты попробуй его хоть котлетой примани — не пойдет.

Пока мы разговаривали, похолодало. Откуда-то налетел ветер и стал гнать волну.

— Кончилась моя рыбалка! — сказал дядя Коля. — Ишь, как речку-то зарябило! Ты глянь: вот одна волна, за ней другая. А теперь смотри внимательно — где одна? Где другая? И не разберешь. В одну слились. А почему?

Я не знал

— Потому что обе к берегу шли! Вы-то как с другом: к одному берегу идете или в разных направлениях?

— К одному! — уверенно сказал я.

И мне так хорошо стало! Оттого что мы с Вовкой — одна волна…

Вовка сказал, что каждый человек — это космос, и проживает не одну, а несколько жизней. Он говорил, что мы вышли из воды, а потом приспосабливались. Были растениями, птицами… Я вообще-то Вовке верю, он зря болтать не станет, но вот понять этого не могу. Мне-то казалось, что я — это я и никем другим не был и не буду. Однако Вовкины слова не давали мне покоя.

Я пошел на речку, лег на траву и закрыл глаза. Мне так лучше думается. Как будто земля подсказывает.

Не мог же я быть бабочкой? — думал я. — Такой маленькой, однодневкой. Что это за жизнь? С цветка на цветок, а к вечеру умирает. С другой стороны, я ведь за ней наблюдаю, все про нее знаю. Как она появляется из куколки, а до того гусеницей была. Значит, я как бы проживаю ее жизнь. Выходит, что во мне, в моей голове, живет бабочка! А наш Филя? Разве он не живет во мне? Я его помню маленьким щеночком, когда он едва ходил, а лаял так смешно, как котенок. А потом он стал убегать, а однажды потерялся… Выходит, и он во мне живет? Ведь я все про его жизнь знаю! С самого начала! И как он болел, и мама ему уколы делала.

А мама с папой? Разве они не живут во мне? Я даже знаю, как мама родилась, мне бабушка рассказывала: прямо в телеге! До роддома не доехали! А папа за вишнями к соседям лазил, а учился на одни пятерки, не то, что я. И я почувствовал, что и папа и мама — это как бы я: раз я все про них знаю, значит, живу не только своей жизнью, но и их тоже!

Я так обрадовался, когда это понял, что даже вспотел! Это же надо всем рассказать! Этого же никто не знает!

Я открыл глаза и увидел небо. Закрыл — а оно все равно со мной… Выходит, и небо, и солнце, и вот эта ласточка на проводах — это все во мне, в моей жизни! И папа, и мама, и бабушка, и Вовка — вон сколько во мне жизней!..

И я побежал домой и, пока бежал, вспоминал всех людей, которых знаю. И все истории, которые мне рассказывали. И про Гагарина, и про солдата, и еще раньше, хижину дяди Тома, и Филипка, и индейца в лодке, и Тутанхамона, и старичка на иконке, который на камне стоял…

Я даже остановился передохнуть, потому что почувствовал, что уже не вмещаю всех этих людей — черных и белых, старых и молодых… В груди у меня гулко билось сердце, одно на всех, и мне показалось, что его слышно далеко-далеко! Даже в космосе…

С дядей Колей мне хорошо, спокойно. Во-первых, он всегда свободен. Во-вторых, любит поговорить, а в-третьих — никогда не ругает. Я только удивляюсь: почему у него детей нет? Я даже спросил его об этом, мол, почему вы с тетей Галей одни, а он сказал:

— Не нашел понимания с супругой. Да ты и сам знаешь…

Мы помолчали. Тихо было, ни ветерка… Поплавок стоял неподвижно как вкопанный. Изредка только трясогузка пролетывала над водой — хвостик мочила.

— Дети так просто не родятся, — начал рассуждать дядя Коля. — У супругов понимание должно быть. А где один другого понимает, там единение. А где единение, там и дети…

— А как же я тогда родился? — спрашиваю. — У папы с мамой никакого понимания нет!

— Ну, это одному Богу известно! — вздохнул дядя Коля.

Вот всегда так, все на Бога сваливают! И бабушка тоже говорит: «Это одному Богу ведомо, Он все видит!»

Я уже знаю, что Бог не сидит на облаке. Мне дядя Коля объяснил, что Бог — невидимый, но вездесущий, во все проникает. Но если Он такой… если все знает, почему молчит? Почему не отвечает? Папа говорит, что Бог — это не древний оракул, который выдает ответы на все вопросы. Папа считает, что Бог — это такая большая идея, из которой все произошло. А бабушка обижается: «Какая же это идея, когда я об Нем плачу? Когда Его на кресте распяли?»

Папа говорит: «Мама, вы о Нем хлопочете, как о близком родственнике, а ведь Бога пока еще никто не видел. Это некая отвлеченная идея!»

Я не спорю, я только чувствую, что правда где-то посерединке, и что Бог как-то участвует в моей жизни. Но как?

Вечером я спросил у Вовки:

— Слушай, а ты почему родился? Ну, вот не было тебя — и вдруг родился?

Он засмеялся.

— Почему? Да потому им скучно вдвоем стало, вот они меня и родили.

— А потом что? Почему твой папка от вас ушел?

Вовка опять засмеялся:

— А потому что ему скучно с нами стало, вот он и ушел. — И добавил: — Туда, где повеселее.

В тот раз мы недолго гуляли, потому что я заспешил домой. Я испугался: а вдруг мой папа тоже заскучает и уйдет от нас?

Когда я прибежал, папа делал маме массаж.

— И ведь знаешь, что тебе нельзя нагибаться, а все равно за свое… — ворчал он.

— Ну как же, — оправдывалась мама, — ведь ребенку свежее надо, своя клубничка, своими руками…

— А на базаре что, не своими руками? Такими же самыми! И чтоб больше я эту клубничку в огороде не видел!

«Опять они ссорятся! — подумал я. — Никакого взаимопонимания! Всегда у них так: папе нравится в магазине покупать, а мама любит свое, с огородика. Она тайком от папы все сажает и окучивает, пока он спит. Один раз ее так прихватило, что вызывали „скорую“, делали маме какую-то блокаду. Она потом неделю на работу не ходила, а папа сердился: „Что, я вам на клубнику не заработаю? Что, надо последнее здоровье тут гробить?!“»

Потом я вспомнил, как недавно они ссорились из-за меня. Мама сказала, что папа совсем мной не занимается, не воспитывает. «Вот Виктор из второй квартиры с сыном и в круиз ездил, и в секцию его записал, а наш бегает, как сирота казанская!» Папа тогда сказал: «Мной тоже никто не занимался — и ничего, вырос».

«Может, это я во всем виноват? Ну что они ссорятся? Может, раньше у них понимание было?»

Всю ночь я не спал, ворочался. Все думал: что сделать, чтобы папа от нас не ушел? Потом вспомнил про «сироту казанскую» и совсем расстроился. «А что, если я подкидыш?» У меня давно такое подозрение возникало! Утром я даже не стал их спрашивать, почему они меня родили. Еще скажут, что я — не их, что меня из детдома взяли.

После школы я снова пошел на речку.

— Дядя Коля, а может, я сирота? Может, от меня скрывают?

— Ты что! Вот придумал! — Дядя Коля даже рассердился. — Я же помню, как твоя мама тебя носила, ну, беременная тобой… И как рожала знаю. Да ты и похож на нее, на Людку-то, — одно лицо!

Я успокоился. Да я и сам знал, что я мамин. У меня даже родинки в тех местах, где у нее. А походка — папина. Я только не знаю, зачем я родился. Ведь у них на меня никогда времени нет: папа — газеты читает, мама — по телефону. Я вроде как лишний.

— Ты вот спрашиваешь: почему тебя родили? — рассуждал дядя Коля. — Мол, понимания нет, взгляды разные. Потому и родили, чтобы ты их понимал, любил. А как же?

Я сначала даже не понял, ну, что я их любить должен. «Тормознул», как Вовка говорит, а потом — обрадовался! «Ну конечно, все правильно: маленьких все любят, а взрослым каково? Они выросли, им вроде любви не положено. А ведь им как плохо: ни побегать, ни поиграть, и времени свободного нету. Вот они меня и родили, чтобы я их любил. И как я сам не догадался?»

— А с другой стороны, — продолжал дядя Коля, — будь у вас в семье полный порядок, вы бы все вместе толклись, друг с дружкой занимались. Разве бы ты бы ко мне прибегал? Ни с какой стороны! Вот и думай… Нет, брат, все неспроста, все предусмотрено!

— Кем, кем предусмотрено?

— Да Им же, Им! — и дядя Коля показал пальцем куда-то наверх. — К примеру, у вас в семье не ладится, зато у них ты в запасе. А у меня — никого, так Господь тебя ко мне и приставил. Чтоб, значит, не скучал.

«И правда, — подумал я, — если бы у нас дома все хорошо было, я бы на речку не бегал. И дядя Коля один сидел…»

И вдруг я увидел, как хорошо все придумано! И какой молодец этот Бог! Не зря Он вездесущий, везде проникает. Оттого и знает, кому где родиться, кого к кому пристроить, чтобы никто не скучал. И чтобы всем любви хватило: и папе, и маме, и дяде Коле…

Мы с Вовкой сидели на речке. Тихо было, как перед грозой. Над лесом повисла большая серая туча и почти совсем загородила солнце.

— Слушай, — спросил я Вовку, — а как художник картину рисует? Откуда он ее берет? Из головы?

— «Рисует!» — передразнил меня Вовка. — Рисуют дети вроде тебя. А художники пишут. Кто по памяти, а кто с натуры… Смотрит на речку или вот хоть на тебя и пишет.

— Пишут-то ручкой, а он ведь кисточкой, — не унимался я. — Значит, рисует.

— А я тебе говорю: пишут! — разозлился Вовка. — Нам на экскурсии говорили, что картины — пишут! А старые мастера предпочитали маслом писать.

Вовка ушел. А я стал думать: почему «маслом»? И каким: сливочным или подсолнечным? «Наверное, сливочным. Все-таки его видно, оно желтое и выпуклое».

«Хотя, — рассуждал я дальше, — сливочное — оно ведь твердое, его растапливать надо. Значит, подсолнечным — оно жидкое, в банке. Макаешь в него кисточку и пишешь… Правда, оно бесцветное… Но если добавить томатный соус или кетчуп… настоящие краски получатся!»

А потом я подумал: «Почему они вообще-то маслом писали? Ну, чем-то съедобным? И меня вдруг как осенило: масло-то съесть можно! К примеру, не понравилась картина или никто ее покупать не хочет. Старые мастера, они ведь, наверное, на одну пенсию жили, как моя бабушка. А с нее не очень-то разживешься!»

Я представил, как старые мастера едят сливочное масло с картины, и мне стало как-то не по себе. Моя бабушка почему-то считает, что без масла я умру или у меня живот со спиной слипнется. Каждое утро она намазывает мне его на хлеб и дает с собой в школу, а масло это за хлеб вылезает и все пачкает. Если честно, так я его просто ненавижу! Не то что кабачковую икру, которую нам в столовке дают. Я ее намазываю на хлеб и ем, ем…

Нет, я бы на месте старых мастеров писал картины кабачковой икрой! И я представил, как стою перед картиной: в левой руке у меня — блюдце с икрой, в правой — кисточка. А вокруг — старые мастера: «Смотрите-ка, — говорят, — он пишет кабачковой икрой! А мы-то, дураки, всю жизнь маслом писали! Все перепачкались!»

И бросают свои банки с маслом, бегут в школьную столовую, выстраиваются в очередь и просят: «Дайте нам кабачковой икры, да побольше!»

… И вдруг кто-то закричал: «Дождь начинается! Бежим!» И я побежал. И пока бежал, думал: «Дождь-то всю мою икру смоет! Нет, больно это хлопотно — художником быть. Лучше я писателем буду. Или композитором. Музыку-то никто не смоет!»

Сплаваем? — спросил Вовка.

— Не-а…

— А че?

— Холодно, боюсь, ногу сведет.

— Чего вдруг?

— А у папы свело. Он тоже тут на майские полез в воду, так чуть не утонул!

— Ну так то папа! Он же старый. А мы быстренько: туда-обратно, никто и не узнает.

— А если водоворот? Дядя Коля говорил, бывает такое: закрутит, как все равно водяной на дно потащит.

— Ну ты даешь! В водяных веришь! Ты, может, и в лешего веришь?

— Не в лешего, а в лесовика. Бабушка говорит, что они на Лысой горке собираются.

— Это на какой?

— Ну, как в Березки идти. Она однажды пошла, а на горке как закрутило, завертело!.. И вдруг смотрит: она уже в Березках, рядом с Ужей, повернулась — а деревни нашей нет.

— Ну, это заблудилась! Это с кем не бывает!

Мы помолчали.

— А я знаешь, чего боюсь? — спросил Вовка. — Белой лошади.

— Какой?

— Какой-какой… Такой! Я ее в тумане видел. Открыл окно — а там все белое, а в белом — она, лошадь. Туда прошла, обратно — медленно, как в кино. И с той поры стала мне сниться. Будто открываю я дверь, а там морда ее, белая. И в меня тычет! Знаешь, как страшно!

— А я монаха боюсь. Черного…

— Откуда здесь монах?

— Не знаю. Однажды я у бабушки заночевал, а у нее дверь на палку закрывается. Ну, вечером она и говорит: сходи-ка дверь проверь. Я пошел. Иду в темноте, уже к двери подошел и вдруг слышу — вздохнул кто-то. Я как закричу! А бабушка: что такое? Монаха испугался? Я потом спрашиваю: какого монаха? А она не говорит, мол, пошутила. А я всю ночь не спал. Все мне монах представлялся. Черный. То ли мама про него говорила, то ли видел я его.

— Да где ему тут взяться? — Вовка говорит. — Тут и монастыря нет, одна церковь, а там старушки. И почему «черный»? Он что, негр?

— Да нет, ну весь в черном, и лицо такое — страшное…

— Да, надо тебя от страхов лечить, — сказал Вовка, помолчав.

— А сам-то? С белой лошадью?

— Ну, у меня одна лошадь, а у тебя вон сколько! Хотя у меня еще один страх есть. В городе! Я боюсь, что эскалатор остановится.

И Вовка рассказал, как у него на глазах девушка упала.

— Быстро-быстро бежала, и вдруг эскалатор остановился. А она разогналась, не удержалась и… покатилась вниз!

— Так ты не бегай! Стой себе, как все!

— Скучно! И потом, что я — трус, что ли?

— А я в городе в лифте боюсь… — сказал я.

— Застрять, что ли? — засмеялся Вовка.

— Нет. Я боюсь… улететь.

— Куда?

— Наружу. Понимаешь, если в доме восемь этажей, а я нажму на «10», то куда попаду?

— Никуда не попадешь. Раз нет десятого, лифт не поедет.

— А я боюсь: вдруг выскочит! На крышу. Или вниз провалится, если на ноль нажать.

— Ну ты даешь! Ноль — это подвал, я знаю. Я бывал в таких домах. Я тогда в хоре занимался, на 20-м этаже! Меня мамка записала. Вот тогда я боялся!

— Чего?

— Что вступлю не вовремя. Ну, раньше времени. Там вступление сначала, а потом первый куплет. Я один раз не так сосчитал и запел. Один! Да еще не в ноту!

— И что?

— Дураки… Все как засмеются!

— Да, я тоже на пении боюсь… Вообще на уроках боюсь чего-нибудь не то сморозить. Хорошо, каникулы скоро…

Мы помолчали. У меня от воспоминаний даже рубашка вспотела — столько всего накатило!

— Знаешь, я еще боюсь, когда гроза, и свет выключают. И я шарю по столу, свечку найти, а тут что-то живое…

— Кошка, что ли?

— Ну да… Она меня цапнула! Страшно! В темноте!

— Наоборот, хорошо: живое существо!

— Не-а, кошки они страшные, какие-то инопланетные… Почему в темноте видят, а я нет? Почему ходят неслышно? И вообще…

— Что вообще?

— Ну, будто знают что-то. А бабушка говорит, с нечистой силой водятся.

— Сказки все это, не слушай. Кошки — такие же твари, и тоже грозы боятся. Я сам видел, как под шкаф прячутся…

— Ну, не знаю, а только я чуть не умер от страха, когда по столу шарил и на мягкое наткнулся…

— Слушай, а ты умереть боишься?

— Не знаю. Бабушка говорит: у Бога все живы!

— Так то у Бога, а ты где?

— Не знаю…

Дядя Коля любит поговорить. Вообще порассуждать. Он, например, считает, что жизнь человека на Земле — это только стартовая площадка, ну вроде первого класса. А за ней будет другая, на другой земле. Потом третья, четвертая и так — до бесконечности!

У меня даже дух захватило, когда я это узнал! Я вообще-то догадывался, что я всегда буду, что не могу я вот просто так взять и исчезнуть. Я только не знал, где эта жизнь будет. «В иных сферах!» — сказал дядя Коля загадочно. И я сразу вспомнил бабушкину присказку: «У Господа Бога обителей много». Мол, не волнуйтесь, всем места хватит.

А вот попасть в это будущее — непросто, говорит дядя Коля. Надо вроде как экзамен пройти, сдать зачет за прожитую жизнь.

— А если не сдашь? — спрашиваю я.

— А таких в будущее не берут. Там ведь у дверей Петр стоит, ключарь. Он строгий! Просто так не пропустит, переэкзаменовку устроит.

— А что спрашивают?

— Ну, во-первых, многих ли ты обрадовал или, к примеру, больше огорчил? А во-вторых: готов ли в первом встречном брата увидеть, так чтобы обнять его, по душам поговорить?

Вечером я спросил у папы, может ли он с первым встречным заговорить.

— Нет, — буркнул папа, не отрываясь от газеты.

— А почему?

— Потому что! О чем мне с ним говорить?

— Да хоть о чем! О рыбалке, о футболе…

— Для этого мне не нужен первый встречный… — отмахнулся папа.

— Значит, ты не попадешь в будущее! — вздохнул я. — Дядя Коля сказал, что туда непросто попасть…

Папа засмеялся: — Ну, значит, останемся в настоящем.

Потом он сложил газету и спросил: — А твой дядя Коля — он что, специалист по будущему?

— Да нет… Просто он знакомый Петра…

— Какого Петра?

— Который ключарь, у дверей будущего стоит.

— Насколько я помню, — сказал папа, — Петр — это апостол, ученик Христа. И стоит он с ключами у дверей рая. Так ты говоришь, дядя Коля с ним знаком?

Тут я немного растерялся, потому что выходила какая-то ерунда.

— Может, я не так понял… Просто он спросил: «Ты ведь знаешь, что ключарь Петр стоит у дверей будущего и всем вопросы задает?» Вот я и решил, что это дяди Колин знакомый…

— Ну, теперь картина прояснилась, — сказал папа с облегчением. — Видимо, речь идет о будущей жизни. Так, ну и какие же вопросы задает этот… Петр?

— Он спрашивает: многих ли обрадовал? Готов ли первого встречного обнять? У кого все в порядке, он пропускает в будущее, а у кого нет — становятся слева, в длинную очередь.

Папа оживился:

— Ого! И там очереди? За чем же, позвольте узнать?

— Не знаю… для осмысления, может.

… Я уже засыпал, когда вернулась мама из города.

— … И зачем-то я должен в каждом встречном брата увидеть да еще и по душам с ним поговорить! — шептал папа. А мама ему: — Ну, так и что? С любым можно общий язык найти!

— Не понимаю! — папа возмущенно. — А если это бандит? Алкаш?

— Тем более, если с ним заговорить по-человечески, он успокоится, вся его агрессия уйдет.

— Ты живешь в мире иллюзий! — обреченно сказал папа.

Я слушал их и не знал, кто прав. Но почему-то очень жалел папу.

А дядя Коля, тот совсем не удивился: — Я так и думал, — говорит, — что женщина скорее в будущее попадет, она от природы более общительная… Хотя тут есть и отрицательный момент…

После этого он надолго замолчал, точно обдумывал что-то очень важное.

— Видать, змей потому к ней и обратился, что она доверчивая, Адам бы его не послушал… Правильно твой папа говорит: чего с незнакомыми разговаривать? А женщина… она другая, ей все знать надо: где, чего, почем…

— Это вы про кого?

— Это я про Еву, праматерь нашу. Она ведь в разговор с нечистым вступила, она яблоком соблазнилась!..

… На небе уже давно зажглись звезды, а дядя Коля все рассказывал мне про Адама и Еву, про их прекрасную жизнь в раю и тяжелую — на земле.

— А они-то в будущее попадут? — спросил я.

— Вот это большой вопрос! Им, пожалуй, труднее всех будет! Особенно Еве…

… Ночью мне приснился сон: бабушка подводит меня к иконе. Икона старая, закопченная, а в центре ее — сияние. Там человек, весь в светлом, помогает подняться седобородому старцу и пожилой женщине. Я понимаю, что человек этот — Спаситель, а старые люди — Адам и Ева. «Значит, все хорошо, — думаю я во сне, — значит, все попадут в будущее, а первыми будут старики…»

Терпеть не могу, когда при мне кого-нибудь хвалят! А те еще нос задирают. У меня настроение на весь день портится и вообще…

… Домой идти не хотелось, и я свернул на речку. Дядя Коля сидел один — Тузик уже третий день болел, и его держали дома.

— Ты чего смурной? — спросил дядя Коля.

— Да так…

— Ты не такай, а отвечай толком! Что стряслось?

Ну я и рассказал, как Анна Григорьевна похвалила Перцева: у него, говорит, по математике — определенный талант!

— Ну так и что? Талант — он ведь от Бога. Вовка тут при чем?

Во мне все прямо вспыхивает:

— Почему Перцеву — талант, а мне нет?

— Да не кипятись ты, дурья башка, — успокаивает меня дядя Коля. — То дар математический, а у тебя — какой-нибудь еще. Каждому человеку талант даден, даже твари любой. Вон Тузик — какой нюх имеет! А терпение? Ведь бывает, по целому дню ждет меня, поскуливает, а приду — ни слова обиды. От радости не знает, в какую щеку лизнуть!

— А у тебя какой талант? — спрашиваю. — Рыбу ловить?

— Я свой талант в землю закопал… — дядя Коля нахмурился и задымил папироской.

— А если откопать?

— Откопает он! — вскинулся дядя Коля. — Поздно! Уже сгнил давно…

«А может, и не сгнил, — думаю. — Может, лежит себе в земле и дядю Колю дожидается?»

Раньше он был мастером по дереву, — «по красному, по белому и по сосне». Дома ставил красивые: с фигурными коньками на крыше, резными ставнями, крыльцом. А потом у них какое-то несчастье случилось, на стройке, дядя Коля переживал очень, запил и дома больше не строит — не может.

«Интересно, — думаю я, — где он свой талант закопал? И на что он похож? Может, это какой-нибудь инструмент, ну, без которого никак нельзя?» Я стал перебирать в уме топоры, рубанки… Потом вспомнил стамески. Вот! Про стамески он часто говорил. Только что — не помню…

По дороге домой я заглянул к дяде Коле во двор: в конуре было пусто, в доме — тихо. Я огляделся.

Двор у дяди Коли большой, а места свободного нет: везде какие-то сараи, пристроечки… Под березой стояла скамейка с резной спинкой — дяди Колина работа. Я сел на нее, закрыл глаза и прислушался. Это мама меня научила: если что потерял, надо закрыть глаза, и тогда внутренний голос подскажет, где искать… И вот перед мной возник небольшой плоский ящик… Я увидел его так ясно, как будто уже держал в руках, как будто это было что-то знакомое. Я снова прислушался к себе: ящик лежал под землей. Совсем близко. «А что, если под скамейкой?» Я нагнулся и стал шарить руками — земля подавала сигналы…

Вечером я как бы невзначай сказал:

— Пап, а знаешь, дядя Коля свой талант в землю закопал…

— Знаю, — ответил папа, — к сожалению, не он один.

Потом он выглянул в окно, поглядел направо, налево и добавил: — У нас почитай каждый третий свой талант похоронил… А есть и такие, что по два, по три в землю зарыли!

— А если откопать?

— Подобная идея мне в голову не приходила, — сказал папа и как-то странно посмотрел на меня.

«Отлично! — подумал я. — Значит, я первый!» А что? Разве это справедливо: у кого-то ни одного таланта, а у других — вон сколько? Да еще в землю прячут! Нет, надо восстановить справедливость: таланты все откопать и всем раздать поровну!

Наконец папа сел смотреть футбол, а я тихо, незаметно оделся и вылез в окно. Телевизор работал вовсю, так что можно было не опасаться. Я схватил лопату, большой папин фонарь и побежал огородами…

Собаки в тот вечер были тихие — не лаяли, на улице я тоже никого не встретил — видно, все болели за наших, которые со шведами играли. Вот и дом дяди Коли. Я осторожно раздвинул висевшие на одном гвозде доски и оказался во дворе. В доме горело только одно окно — на кухне.

«Значит, дядя Коля спит, а тетя Галя сериал смотрит», — решил я и направился к скамейке. Было еще не очень темно, но все равно страшно — ведь я собирался откапывать чужой похороненный талант!

Копать под скамейкой было неудобно — приходилось то и дело нагибаться. К тому же землю я старался откидывать подальше, — чтобы не вызвать подозрений. У меня скоро заныла спина, а руки с непривычки стали гореть, как ошпаренные. Незаметно стемнело, и разом, точно сговорившись, высыпали на небо звезды. Они опускались все ниже и ниже, будто следили за мной. Я стал копать быстрее, и вдруг моя лопата стукнулась обо что-то твердое и противно заскрипела…

Я посветил фонарем и увидел кусок жести. Неужели нашлось? Я поддел его лопатой и вытащил… тот самый ящик: плоский, прямоугольный! И тут послышались чьи-то шаги…

Я сиганул под скамейку и затаился: дядя Коля!.. Никогда в жизни не испытывал я такого страха, как в тот вечер. Я прижался к земле и закрыл голову руками.

Дядя Коля сел прямо над моей головой и закурил. У меня защекотало в горле, в носу… Чтобы не чихнуть, я зажал нос двумя пальцами и задышал ртом. И тут как назло у меня заурчало в животе! Я весь покрылся испариной, вдавился поглубже в ямку и зажал живот руками. Я лежал, почти не дыша, и думал только об одном: скорей бы, скорей! А дядя Коля не спешил: покряхтывал, вздыхал, бормотал что-то неразборчивое… Наконец он затушил папироску и собрался уже уходить, как дверь в доме заскрипела и в полоске света появилась тетя Галя. — Ну, иди, иди к папе, — проговорила она, выпуская Тузика. Я понял, что пропал.

А Тузик неспешно потрусил к скамейке и, не добежав до нее, злобно зарычал.

— Ну, будет тебе! Что, папу не узнал? — дядя Коля потрепал его по ушам. Однако Тузик увернулся и по-пластунски пополз в мою сторону…

Я приложил палец к губам: мол, тсс, это я! Но вышло только хуже, потому что Тузик узнал меня, залился радостным лаем и, схватив зубами за рукав куртки, потащил на себя.

Через минуту я стоял перед дядей Колей, весь перепачканный, а Тузик прыгал вокруг меня, виляя хвостом и норовя лизнуть в щеку.

— Ты что тут делаешь? — спросил озадаченный дядя Коля.

— Я… я твой талант откапывал…

Дядя Коля закашлялся. Он кашлял так долго и так громко, что я даже испугался.

— Ну и что, — спросил он сквозь слезы, — откопал?

— Вот! — и я протянул ему свою находку.

— Ба! — проговорил он, разглядывая аккуратный прямоугольный ящичек. — Да это никак… Ну-ка, посвети фонарем!

Он щелкнул замочком, раскрыл ящик и даже крякнул от изумления.

— Мать честная! Стамески!..

Вы бы видели дядю Колю! Он радовался как ребенок: доставал стамески из ящика, светил на них фонарем, прищелкивал языком и все приговаривал: «Мать честная, мои стамески!»

А потом рассказал, как лет пять назад потратил всю свою получку на этот набор — «импортный, с деревянными ручками!» И уже подходя к дому, вспомнил, что у тети Гали день рождения, а он ей даже цветочка не принес. Он представил, что она наговорит ему, когда узнает об этой покупке (40 рублей по тем временам — деньги большие!) и, не заходя в дом, закопал его под березой — тогда еще скамейки тут не было.

— Гале-то я сказал, что деньги у меня украли. Соврал, значит. Ну, она поругалась и утихла. Потом все думал: вот сегодня откопаю, вот завтра, а тут эта неприятность случилась, я запил и, видать, забыл…

— Значится, ты мой талант откопал? — закончил он свой рассказ. — Дурачок, я ведь фигурально выразился, в том смысле, что способность свою загубил, пропил…

И дядя Коля рассказал мне старинную байку о талантах, от которой, мол, и пошло это выражение «закопать талант в землю».

— Ну, понял теперь, что талант — не деньги, не инструмент? Талант — это, брат, способность! Бог его даром дает, от всей души, а мы не ценим: мое — что хочу, то и ворочу! Ан нет! Ты потрудись над ним, развей, тогда и толк будет!

Назавтра все уже знали о моих приключениях. Когда проходил мимо, смеялись: — Заходи, может, и у нас чего откопаешь!

В школе даже прозвище дали: «талантокопатель». Мне не жалко, пусть смеются. Зато у бабушки полочка для икон появилась. А вчера тетя Света похвасталась, что дядя Коля ей колыбельку мастерит, для внука.

Интересно, а у меня какой талант?

Мой лебедь живет на озере. Каждое утро я приношу ему корочку хлеба, лебедь хватает ее своим шершавым клювом и мочит в воде. Я смотрю на него, на его отражение в озере и забываю обо всем на свете. Мне кажется, что никого больше нет: только он и я. И эта корочка хлеба. Когда он хватает ее, то немножко царапает мой палец. Но мне не больно, просто он так здоровается. Он же не виноват, что у него клюв жесткий и шершавый, точно пластмассовый.

Лебедь узнает меня издали. Только я появлюсь на берегу, как он потихоньку плывет в мою сторону. Но делает вид, что меня не замечает: поворачивает свою длинную шею направо, налево — будто обозревает окрестности. А я тоже стою себе — как будто погулять вышел. Потом я присаживаюсь на самом краешке и протягиваю ему корочку. Лебедь кланяется, опускает клюв в воду и подплывает ко мне. Такой у нас ритуал. Потом он хватает меня клювом за ботинок — мол, привет, чего давно не приходил? А я говорю: да так, разные дела были. Но вот же, пришел! И корочку принес, не забыл.

Еще лебедь очень любит траву. Я стараюсь нарвать ему подлиннее и посочнее. — Ну, поешь травки! — говорю я и протягиваю ему зеленый пучок. Лебедь подплывает, вытягивает свою гибкую, как шнур, шею и выхватывает из моих рук добрую половину. Но сразу не ест: опускает в воду, полощет и только потом заглатывает.

Лебедь уже привык ко мне и поэтому совсем не стесняется. Он, например, может показать мне свою лапу и спрятать ее под крыло. «Смотри, — будто говорит он, — я могу плавать и с одной лапой, а вторая пока отдыхает».

Один раз мы с ним чуть не поссорились. Дело было так: я протянул ему траву, а он как-то неловко хватанул меня за палец и больно поцарапал. Я разозлился и брызнул на него водой: мол, ты — мне, я — тебе. Видели бы вы, как он обиделся! Отплыл метра на три, сердито смотрел в мою сторону и потом весь день не брал у меня травы из рук. Значит, с моим лебедем так нельзя. Показал мне свое достоинство, да и вообще дал понять, что это глупая шутка. А потом вынул свою лапу из-под крыла и поплыл от меня прочь, держа ее на весу. Со стороны это выглядело забавно, как будто он весло сушил. Я даже крикнул: «Суши весла!» Лебедь отплыл еще дальше. В общем, он со мной раздружился всерьез: стал уток гонять, шипеть и всячески показывать, как он мной недоволен.

А видели бы вы, как смешно он ходит по земле. Сразу видно, что это не его стихия! Лапы у него короткие, а сам он тяжелый, с длинной шеей, вот и идет вперевалочку, точно гусь. Наверное, потому и не любит выходить из воды — чтобы не быть смешным. Зато в воде — настоящий рыцарь! Горделивый, с царственной осанкой и такой белый!.. Днем я все знаю про своего лебедя, а что с ним случается ночью — для меня большая загадка. То мне кажется, что он превращается в рыцаря и опускается в подводное царство, где живут такие же лебеди-рыцари: белые и черные. Каждый из них охраняет озеро или пруд, и потому на головах у них короны, и все они в рыцарском звании.

То я думаю, что он улетает на небо по невидимой лунной дорожке, а утром возвращается на озеро белым-белым, точно в молоке искупался.

Осенью мой лебедь улетит в страну Белых Лебедей, и я стану ждать его. Ведь он вернется когда-нибудь, правда?…

По весне, когда червяков еще нет, дядя Коля ловит на живца.

— Щука — она карася любит. Привлекает он ее! А еще на ротана хорошо идет! В прошлом годе я на него щуку поймал, так на три кило потянула. Помнишь?

— Помню. Тебя же в газете печатали.

— Ну! А нынче что-то мелкая…

Мне не терпелось поговорить с дядей Колей, а он словно не замечал этого. Все талдычил про своего карасика, про терпеливость — «она для рыбака самое важное»! Наконец сам спросил:

— Куда твоя мамка-то ездила?

— В Архангельское. С тетей Ритой. Прямо, говорит, как в раю побывала! А чего они в этом раю нашли? Не понимаю! Вот и бабушка, чуть что — сразу: смотри, в рай не попадешь! А чего там особенного?

Дядя Коля аж присвистнул: — Эк тебя! С чего бы это?

— А с того. Что почитал я Библию с картинками этого, Доре…

— Ну? — дядя Коля опять. — И что?

— А то. Что совсем я в этом рае разочаровался. В раю-то хорошо должно быть, а им там плохо!

— Это кому же?

— Известно кому, Адаму с Евой. На первой картинке они посреди рая стоят. Кругом них звери незлобивые, цветы, деревья, все хорошо вроде, только без одежды они совсем, и жилища никакого не видно. А если зима? Ну, это ладно… Потом уже этот змей появляется, это в раю-то! Обвился вокруг дерева, как у себя дома, и давай Еве разные слова нашептывать. А на другой картинке Ева уже с яблоком и Адаму его протягивает, мол, попробуй, вкусное. А на следующей, где Бог спрашивает: «Адам, где ты?» — они уже испуганные такие, прикрываются листьями, плачут. И все, выгоняют их, и у входа — ангел с огненным мечом. Мол, вход воспрещен.

— Ну? — дядя Коля опять.

— А то и ну: что это за райская жизнь, если там так страшно? Если их за здорово живешь выгнали! Я понимаю еще, если б они все яблоки обобрали, а то одно только и взяли-то! И потом: первый раз не считается, на первый раз прощается!

— Эк ты разошелся! Прям… Смотри, смотри — никак клюет! — зашептал дядя Коля. Он привстал и начал поваживать удочкой.

— Нет, показалось. Так что ты про рай-то говорил?

— А то, что никакое это не лучшее место, а наоборот, очень даже страшное, полное опасностей. Место, где им плохо, стыдно стало.

Тут дядя Коля даже крякнул: — Вот это ты верно сказал: место, где им стыдно стало! А где это место, знаешь?

— Где-где… Там где-нибудь! — И я показал наверх.

— А вот тут ошибочка вышла! Не там оно, а здесь, — и он так громко стукнул себя в грудь, что там даже что-то звякнуло.

Мы помолчали. Картинки Доре стали как-то блекнуть и уходить в сторону. Я вдруг понял, что меня обманули, рассказали как-то не так и показали что-то не то…

— Не клюет, — констатировал дядя Коля. — Надо было на карасика…

Потом он задымил. И дымил долго, будто вспоминал что-то.

— А слыхал ты про такого поэта, Омар Хайям называется?

— Не-а…

— А мамка твоя знает, читала мне наизусть. Так вот, он писал: ад и рай не на небе, это, мол, думают разные ханжи. Ад и рай, он говорит, это две половины души!

И снова задымил: — Ты вдумайся: две половины души! У каждого — у тебя, у меня, здесь вот, в самой середке: и ад, и рай, все вместе.

— Ага! — сказал я с сомнением. — И змей тоже здесь?

— А как же! Он хитрый, змей этот! Это ж, образно говоря, червь сомнения! Он так и норовит древо райское подточить, подначить на что нехорошее. А душа — она ведь как Ева, женского рода, легко на обман идет. И в раю-то Ева первая соблазнилась, а потом и Адама за собой повлекла. Не захотели, значит, жить по-хорошему, вот и лишились рая.

— Тебя послушать, так выходит, они сами себя из рая выгнали?

— Вот! В точку попал! Пока чисто живешь, никого не обманываешь, в раю пребываешь. А чуть где не по совести — соврал, обманул, — так тебе сразу плохо. Какой уж тут рай! Белого свету не взвидишь! Помнишь, когда ты Вовку оговорил? Ну, что это он небольшой взрывчик устроил? Как тебе плохо было: сам не свой ходил, от всех прятался, пока не признался.

… Картинки Доре снова появились передо мной. Они выстроились в ряд, одна за другой, но теперь я увидел их будто заново. Будто вся эта история произошла не когда-то давно, а здесь, со мной!

Я думал про Адама и Еву, про себя, про Вовку, которого я подставил, и внутри у меня что-то переворачивалось.

— Ты Библию-то снаружи читаешь, глазами, — говорил дядя Коля, — а ее надо изнутри, сердцем. Тогда и смысл уловишь…

Он долго еще говорил про Библию, что не для каждого ума она, про каких-то там ловцов человеков… потом насаживал колюшку, проверял поплавок… А у меня перед глазами стояла картинка: испуганные Адам и Ева в кустах и голос с неба: «Адам, где ты?…»

Когда мама рассказывала мне про Отелло, я еще не понимал, что такое ревность. А теперь знаю. Ревность — это когда только об одном и думаешь: как бы его уничтожить! Если вам неинтересно, можете дальше не читать, а кто хочет — слушайте. Все знают, что мы с Вовкой друзья, хоть он и старше меня на два класса. Мне с ним всегда хорошо, даже молчать вместе. А тут он совсем про меня забыл. Будто меня и нет вовсе, будто я пустое место. И все из-за мобильника! Он только о нем и говорит! Мол, гляди, чего в нем есть: и музыка, и часы, и игры всякие! Он с ним и в школу, и во двор, и спит с ним. Даже в туалет берет — как будто президент какой, а ему министры названивают.

Короче, я стал вынашивать план мести: или похитить мобильник и закопать в укромном месте, или поджечь, чтобы уже наверняка. Потому что терпеть этого издевательства я больше не мог.

На берегу дяди Коли не было, и я побрел к нему домой. Он теперь все время в своем сарайчике сидит и что-нибудь мастерит.

— Гляди, какой я корень нашел! На что похож? — спросил он, когда я вошел.

— Не знаю, — буркнул я.

— А ты приглядись получше. Ведь это русалка — вышла из воды, легла на берегу и волосы свои сушит…

— Может, и русалка, может, и сушит, — сказал я сердито.

— Да ты чего — не в себе, что ли?

— Я-то в себе, а вот Вовка… — и я рассказал о мобильнике, который меня с ним разлучил.

Дядя Коля внимательно выслушал мои мстительные планы и покачал головой:

— Да ты, брат, кипишь, как чайник! Так и до беды недалеко.

— До какой?

— А такой: видел, как чайник кипит? Сначала бульканье, потом пар выходит… А дальше что? А дальше, если не выключить, он сгорает.

— Ну и что? — разозлился я. — Я-то тут при чем?

— А при том! Что сгоришь, как тот чайник. Если не выключить вовремя…

И дядя Коля начал рассказывать мне страшные истории: как люди заживо сгорали, если ими завладевала какая-нибудь порочная идея вроде мести или ревности. Просто сидели перед телевизором — и сгорали.

— Причем, что интересно, одежда оставалась целехонька! А людей как не бывало — одни угольки.

— Ты бери пример с дельфинов, — сказал дядя Коля, — эти всегда улыбаются. Я сам видел, в дельфинарии. И чего с ними только ни делают: выпрыгивать заставляют, рыбу на лету хватать, а они все одно — улыбаются во весь рот! И ведь в неволе живут, могли бы озлобиться, так нет же: улыбаются! А ты мстить надумал…

— Что же мне, улыбаться как дураку? Он на меня ноль внимания, а я улыбайся? Ну уж нет! — я даже вскочил. — Сам улыбайся, если хочешь, а я его мобильник подожгу!

— Ну, подожжешь, а мать ему новый купит. Ты, брат, не в том направлении думаешь, не на то энергию свою тратишь. Ведь, если подумать, что такое мобильный телефон? Это быстрая связь на большом расстоянии! Вот до чего человечество додумалось! К примеру, заблудился твой Вовка в лесу, не знает, куда идти. Все, думает, пропал! А тут — мобильник! Он звонит 02: помогите, говорит, заблудился! И его находят! А не было бы мобильника, погиб бы твой Вовка с голоду или от волков. А ты говоришь!..

Дядя Коля взял стамеску и начал обтесывать свою русалку.

— Ишь, как корень-то изогнулся! Прям талия, а тут будто рука… Вот, к примеру, дельфины, — продолжал он, — им мобильники не нужны. А почему? Потому что у них слуховой аппарат почище твоей мобильной связи! На таких расстояниях звуки улавливает! И что интересно: не все, а только сигналы о помощи.

Дядя Коля продолжал что-то говорить, а во мне будто что-то звякнуло: вот же оно! Надо мне стать как дельфин! Ну, в смысле, таким же чутким! И я представил, как это здорово: я стою посреди улицы и ловлю сигналы о помощи. Без всяких мобильников!

И я побежал на улицу, остановился на полдороге и стал прислушиваться… Где-то далеко гудели машины, ветер посвистывал, а рядом со мной, в траве, громко стрекотали кузнечики. «Нет, так ничего не поймаешь, никакого сигнала», — решил я и взобрался на небольшой пригорок. С него было видно далеко-далеко, до самого горизонта. Земля казалась плоской, как блюдце, а небо накрывало его большой голубой чашкой. Я закрыл глаза и раскинул руки…

Сначала ничего не было, а потом на меня со всех сторон понеслись волны… Они были разные — горячие и холодные, нежные и царапающие, и каждая что-то говорила, сигналила: «Эге-гей, сюда! Скорей!», «Беда, беда, скорей сюда!» Меня раскачивало, как антенну на крыше, меня прямо разрывало на части! Я не понимал, куда бежать, кого спасать. И вдруг меня потянуло вперед, точно толкнуло. Я помчался изо всех сил, потому что чувствовал, что это сигнал о помощи, что кому-то я очень, очень нужен. Я бежал и бежал, пока не уткнулся… в какую-то незнакомую девчонку. Она стояла на обочине дороги, раскинув руки и подпрыгивая на одной ножке.

— Ты чего, — удивился я, — тоже сигналы ловишь?

— Какие сигналы? Я голосую! Мне помощь нужна! Скорая!

Я посмотрел, как она стояла, руки в стороны, и сказал:

— Голосуют одной, а ты двумя.

— Это я для равновесия, видишь, что с ногой? — и она показала на разбитую в кровь коленку. Рядом в траве валялся велосипед.

— Упала, что ли?

— Ну! Ногу подвернула. А мне на станцию надо! Срочно!

У меня бешено заколотилось сердце: «Вот же оно, сработало!» Чтобы не выдать себя, я нагнулся, сорвал подорожник и дал его девчонке. — Садись сзади, подвезу, — сказал я. Она обхватила меня руками, и мы поехали.

— Слышь, а ты про какие сигналы говорил? — спросила она.

Я сильнее надавил на педали. «А что, может, рассказать?»