Сказка Андерсена
Шрифт:
Артур Семенович, Ирин учитель, сам принес ее в школу, бережно вытащил из футляра.
– Это хороший инструмент, настоящий, - сказал он и погладил скрипку. Первая скрипка нашего мальчика, а он был таким талантливым! Мы ее берегли: думали, когда-нибудь будет играть внук. Теперь что ж, сын погиб, и внука не будет... Послушайте, какой звук...
И он заиграл что-то такое нежное и такое печальное, что Ира чуть не заплакала.
А вот Аленку в музыкальную школу не приняли.
Как позорно она провалилась в этот долгий и душный августовский день! Ее прослушивали последней. Седая дама в черном закрытом платье строго смотрела на робкую
С недоумением, страхом, отчаянием слышала она откуда-то со стороны свой собственный дребезжащий голос, странные звуки вырывались у нее из горла. Ничего похожего строгая дама не играла, конечно, но Аленку словно заколдовали; голос, ей совершенно не подчиняясь, лез выше и выше, пока, захлебнувшись от невероятной высоты, куда он почему-то забрался, не смолк сам собой.
Аленка стояла красная, взмокшая от стыда и жары, комната уплывала куда-то в головокружительном мареве, штапельная белая кофточка прилипла к спине.
Экзаменаторы за длинным столом сочувственно переглянулись.
– Подойди сюда, девочка, - сказал самый главный старик (он-то и оказался потом Артуром Семеновичем), но Аленка, опустив голову, не двинулась с места.
Он подождал немного и продолжал очень мягко:
– Приходи на следующий год, хорошо? А пока пой в школьном хоре. Слышишь, девочка, обязательно.
Он жалеет ее, жалеет! Аленка вскинула голову и с ненавистью взглянула на старика.
– Ни за что не приду! Никогда! И петь вам не буду!
И она выбежала из зала;
Мама, ждавшая в коридоре, ни о чем не спросила.
Она молча протянула Аленке носовой платок, обняла за плечи и прижала к себе. А Ира, уже принятая в школу, обласканная педагогами за удивительный, можно сказать, абсолютный слух, засуетилась, заспешила, - может, и слышала, как Аленка там пела, - и тут же поклялась подарить сестре вышитые крестом варежки, которые Аленка давно и безуспешно у нее выпрашивала. Тем более что пока еще было лето.
– А что, девочки, не купить ли нам мороженого?
– бодро сказала мама, когда они вышли на раскаленную добела улицу.
– Ой, здорово!
– преувеличенно обрадовалась Ира и вопросительно взглянула на Аленку.
Та, еще всхлипывая, хмуро кивнула.
Они подошли к стоявшей на углу продавщице с длинным и узким алюминиевым бачком, и Анна Петровна купила две самые большие, круглые порции.
Аленка, растягивая удовольствие, аккуратно облизывала мороженое по кругу, откусывала хрустящие вафли, и горе ее отступало и таяло. А мама рассказывала, как училась когда-то в узбекской школе, какой добрый народ узбеки и какой звучный у них язык.
– Вот, например, "соловей" по-узбекски - "буль-буль"...
– Мам, ты себе почему не купила?
– спросила вдруг Ира.
– Да я не люблю, - отмахнулась мать.
– - , А "змея" знаете как? "Илльон"...
Ира решительно остановилась и загородила матери путь, протягивая ей мороженое.
– И у меня, и у меня откуси, - спохватилась Аленка, хотя у нее почти ничего не осталось.
Мама улыбнулась, но спорить не стала. Она осторожно откусила от каждой порции по кусочку, и все трое, довольные, пошли дальше. Они шли и шли, жара понемногу спадала, и Аленка, как всегда, стала потихоньку копировать встречных - какая у них походка (у всех же разная!), какое выражение лица. Ира покатывалась со смеху -
– А ведь это Дворец пионеров, в нем штук сто, наверно, кружков. Может, пойдешь, Аленушка, в драматический, раз уж ты у нас такой клоун?
– Все она, оказывается, прекрасно видела.
Через неделю, замирая от собственной смелости, никому ничего не сказав - второй раз позора бы не пережила, - Аленка толкнула тяжелую дверь Дворца и вошла в прохладный мраморный вестибюль. Вверх вела парадная лестница, огромные зеркала отражали ссутулившуюся от страха фигурку, а на втором этаже, в комнате с окном во всю стену, сидел сухонький седой человек и принимал ребят в кружок художественного слова. Человека звали Дмитрий Михайлович.
Глава 5
Дмитрий Михайлович Самсонов, старый провинциальный актер, был из тех, на ком многие годы держалась слава театральной России. Лет за десять до революции он окончил киевскую гимназию и поступил в университет, на юридический. Проучился три года и бросил: все равно ведь просиживал в театре все отпущенное для наук время.
Закончил театральную студию, вышел на любезные сердцу подмостки, и пошла-поехала сладостная, беспечная, определенная не более чем на сезон актерская жизнь. Киев, Севастополь, известный строгими ценителями Харьков, даже Москва - два сезона.
Наконец он осел окончательно здесь, в Поволжье, в голодные тридцатые годы.
Ах, терем-теремок - милый, уютный, родной, с прекрасной акустикой, с низкими купеческими дверьми и неожиданно просторным залом! Он играл и играл - не главные, но и не выходные роли, а как-то побыл даже Чацким: подменил заболевшего красавца премьера. Но это было давно, еще до войны.
Дмитрий Михайлович знал себе цену: некрасив, да и рост - не очень, а теперь уж и возраст. Но он никогда не раскаивался, что променял на театр сытое адвокатство. Не раскаивался и не жалел, потому что любил. И его любили. В театре не притворишься, сколько ни пой про "святое искусство", лицемерие здесь не пройдет - вмиг разгадают товарищи-лицедеи. Но Митя любил театр в самом деле - до сентиментальности, до смешного - и, что поражало особенно, никому не завидовал. Потому, наверное, так сохранился: был он подвижным, легким, хотя не то что спортом, никогда и физкультурой не занимался, даже зарядки не делал. А театр знал как собственный дом, мог часами рассказывать, как играл Шекспира знаменитый Дальский - какой у него был Отелло и какой Гамлет, как бледнела на подмостках гениальная Савина, каким широким, непрактичным и добрым был Варламов - лучший комик российской сцены, какие капустники устраивал он в Великий пост, когда целые семь недель театры были закрыты, а играть хотелось безудержно!
В труппе друг о друге всегда все известно, ничто в труппе не скроешь, нечего и пытаться. Про Митю было известно, что от него подло сбежала скрипачка-жена и увезла с собой единственного любимого сына, что сын вырос где-то вдали, и Митя писал ему длинные письма - сначала печатными буквами, потом письменными, очень разборчиво, крупно, и это было мучением, потому что почерк у Мити был непонятен, стремителен. Но он писал и писал - советы на все случаи жизни, которую сам до смешного не знал, - писал на репетициях и спектаклях, в ожидании выхода, потому что был твердо уверен, что сына нужно воспитывать.