Сказка Гоцци
Шрифт:
— Хорошо, — сказал из-под кровати Шепшелович, — отлично.
На кровати заплакали еще сильнее.
— Василий, — сказала женщина, — у меня от горя галлюцинации… Ты слышал — кто-то сказал «отлично».
— Сегодня, — повторял Левитан, — остановилось…
Шепшелович зааплодировал.
— Ур-ра! — завопил он. — Ур-ра!
— Галина, — сказал Василий, — у меня тоже галлюцинации. Я свихнулся от горя…
И они заплакали еще жарче. Шепшелович хохотал, на кровати ревели, и он понял, что всегда существуют два мира: один на кровати, другой — под.
Он
При виде Шепшеловича они окаменели и стали похожи на известную скульптуру «Подпольщики».
— В-вы о-откуда? — наконец выдавил Василий.
— Из Ленинграда, — ответил Шепшелович и снял телефонную трубку.
— Алло, телеграф? Примите приветственную телеграмму: «Дорогой товарищ Сталин! Желаю вам здоровья, радости и долгих лет жизни…» Тут, видимо, его перебили.
— Что? — недовольно сказал Шепшелович. — Умер?! Не говорите глупостей — товарищ Сталин бессмертен. Как несгораемый шкаф. Записывайте текст!..
— Ну, и что было потом? — часто спрашивают Шепшеловича.
— Потом? Потом они выполнили мое давнее пожелание. Они вынесли товарища Сталина из Мавзолея и сожгли. Я заметил — когда очень хочешь — желания сбываются. Мне нечего было уже делать в той стране — мечта моя сбылась. И я уехал. Теперь я живу вне трещины, на здоровой земле. Мне хорошо. Я ощущаю это всем своим существом. Я живу на удивительной земле, где текут молоко и мед, но опять под кроватью.
— Как?! В Иерусалиме?!
— Почему бы и нет?
— Вы кому-то снова пожелали сгореть?
— Зачем? Когда мы приехали, нам предложили отдельный караван под Бер-Шевой или малюсенькую комнатку в Иерусалиме. И я сказал:
— В Иерусалиме. Я люблю домашнюю кровать.
— Но там можно поставить только одну, а вас — трое.
— А 18 месяцев? — спросил я. — Вы забываете про 18 месяцев.
Они ни черта не поняли…
… На кровати спят жена с дочкой, я — под, рядом с подзорной трубой, которую мы так и не продали. Иногда, звездными ночами я смотрю в иерусалимское небо и думаю: может, там жизнь прекрасна. Может, там живут мудрецы, не такие идиоты, как мы. Нет, нет, Тора права — лучше встретить медведицу, лишенную детей, чем глупого с его глупостью…
ГРУСТНЫЙ ХУЛИГАН БАРАНОФФ
Ленинградский двор в том далеком детстве был прообразом будущего взрослого мира — там дрались и играли в гроши. Чем еще занимаются на нашей земле?..
Наш двор на Владимирском нельзя было пересечь, чтобы не схватить по роже или не получить поджопник. При выходе из парадной валялись нераспиленные бревна. Их надо было перепрыгивать — и вы попадали прямо в кучу дерьма, за которой явно кто-то ревностно следил, чтобы она никогда не исчезала. За дерьмом шла чахлая клумба, на которой ничего не росло, и пьяницы использовали ее вместо общественного туалета. После клумбы стоял скособоченный грузовик, который случайно заехал сюда три года назад и так и не смог выехать.
Обойти все эти препятствия можно было только у самых стен — и это было небезопасно, поскольку дядя Леша любил по утрам пописать из форточки. Это поднимало ему настроение.
— Писать в унитаз неинтересно, — любил повторять он, — никакого отклика…
Из квартиры номер шестнадцать каждое утро появлялся Гаврилов с синяком под глазом, всех останавливал и интересовался, за что его избила жена.
В подворотне всегда пахло мочой. В ней на камне сидел дядя Гена, пьяный с сорок шестого года — года, когда мы вернулись из эвакуации — и просил на «лекарствие». Когда ему говорили, что он все равно купит водку, он обиженно отвечал:
— А, по-вашему, это не лекарствие?
Ленинградский двор после войны, где на голову могли угодить недоеденные щи, непотушенный окурок, утюг или пыль с вытряхиваемого ковра. Он пах махоркой, селедкой, печеным картофелем и пирожками с повидлом…
Горячие пирожки моего детства. Я шел за ними через наш двор, сжимая мелочь в кармане. Каждое утро мама давала мне восемьдесят копеек на два пирожка с повидлом — «перекуси на большой переменке» — и каждый раз я не доходил до них. Передо мной вырастал Громила — в рваных штанинах, с соплей под носом, прыщавый и рыжий. В отличие от клумбы, обойти Громилу было невозможно. Он был старше меня года на три и такой огромный, что, когда стоял в профиль — был шире, чем я в анфас. Из него можно было сделать трех таких, как я…
Красная морда его перекрывала всю подворотню — ту, что вела во второй двор.
Он был неимоверно вежлив, этот Громила.
— Привет, Породистый, — говорил он и давал мне нежный поджопник, — чтобы быстрее проснулся! Как спалось?
— Неплохо, — отвечал я.
— Директриса не приснилась?
— Н-нет.
— А у меня все кошмары, — зевал Громила, — каждую ночь снится, что нет денег на «Зенит»!.. Куда шлепаешь, Породистый?
— В школу, — отвечал я.
— Ну, ты даешь? — удивлялся он. — Собираешься на переменке пошамать пару пирожков с повидлом? Или сегодня предпочитаешь с яблоками?
Я молчал.
— А знаешь ли ты, — продолжал Громила, — что сладкое вредно, — он давал мне еще один поджопник, — что от сладкого толстеют?
— Мне не в кого толстеть, — слабо парировал я, — у нас в семье все худые.
— Сыграем в «пристеночек», Породистый?
— У меня нет денег, — врал я, — ни копья!
— Ни копья?! — Громила ловко выворачивал мои карманы. Из них на булыжник вываливались ириски, платок, резинки и несколько монет.
— Ни копья?! — вновь возмущался Громила. — А это что?! А это что?.. А ну, пошли под арку.
И я понуро тянулся в подворотню. Там всегда было темно и сыро. Все стены ее были испещрены надписями, самой приличной из которых была: «Настька — курва!» Что, в общем-то, соответствовало действительности.
— Начинай, — говорил Громила, — у тебя как раз на два пирожка. Не пройдет и десяти минут — и у тебя будет ровно на четыре! Ты сможешь съесть четыре, Породистый?