Шрифт:
Глава шестнадцатая
События дня развивались, следуя своей – возможно, непонятной – логике. Щапов с товарищами на серебристом Хендай Элантра держал путь на хутор Чагино, что расположен к югу от Утылвы. И тот, к кому ехали незваные гости – Г. Сыродь. Сын старого Сыродя, бывшего директором совхоза имени героя-большевика Кирилла Солина. Нынешний Сыродь-сын получил наследство от Сыродя-отца, став уже частным владельцем агрохозяйства Тылвинское.
Чагино – родина Агапа Нифонтова. Один из хуторов, что существовали исстари вокруг Утылвы. Это маленькие поселения в несколько дворов, столько же хаток и трубок. Строились из неприхотливого здешнего материла – самана – глины вперемешку с песком и соломой. Покрывали опять же соломой. В каждом хуторе свой погост. Жили спокойно, размеренно и бедно. Вели натуральное хозяйство. Земли в степи много. Пахали клочки – года три подряд
Сама Утылва и в царское время – разумеется, по тогдашним меркам – считалась приличным поселением. Хотя с чем сравнивать? С голой степью? Возникновение Кортубина еще не намечалось. А Утылва уже была. Дворы и дома (саманки попроще, из березовых и сосновых бревен уже солидней, а дома богатеев Чиросвиев и Щаповых даже на каменном фундаменте), деревянная церковь во имя Покрова прсвт. Богородицы с колокольней, приходская школа, торговые лавки, мельница на Кляне. Распаханные плодородные земли. Народ слишком не жировал, но и не бедствовал. Работали, плодились. Все ускорилось с появлением железной дороги, станции и пристанционного хозяйства. Открылись немалые перспективы. Но это относилось к Утылве (и – забегая вперед – ничего не исполнилось), а окрестные хутора (в степи понятие «окрестности» максимально растяжимое) влачили бедное и даже нищенское существование. Бузаковка и Чагино на юге, Сафин на севере – это несколько саманок под соломенными крышами, даже не огороженные – смешны заборы посреди пустынных и бескрайних степных пространств. Иди, куда хочешь!.. А куда же идти?
Почти сто лет назад четверо хуторских парней будто бы решили – куда. Да куда угодно, лишь бы не прозябать в родной нищете и безнадеге! С тех пор произошли колоссальные перемены. С лица земли исчезли наши хутора – как пузырьки испарились под иссушающими лучами красного светила. Нет больше Бузаковки и Сафрина. Что вместо них? Не НИЧЕГО ведь? Хутор Сафрин на севере от Утылвы продлил свое существование благодаря деятельности тамошнего предприятия – песчаного карьера. Но его закрыли еще в СССР, жителей переселили в Утылву. Бузаковке повезло больше – на ее месте теперь стоит почти городская Малыхань. Хотя как повезло? Не уцелела родина Гранита Решова в прежнем виде – даже следов ее разрушений. Центральную усадьбу совхоза определили сюда в семидесятые годы. Возвели административное здание, кирпичные двухэтажки для работников, семилетнюю школу, баню, клуб, филиал почты, фельдшерский пункт. Малыхань практически срослась с Утылвой – никаких отличий, никакой границы, красной черты. Обыденная реальность для малыханцев и тылков не отличалась – уровень зарплат, прочие условия – как жили, где учились, лечились, что покупали, какие планы строили. Все трудились на государство. Подобным образом в СССР организовали смычку города и деревни. И ведь получилось! Разумеется, крестьяне не отвергли блага цивилизации – квартиры с центральным водо- и газоснабжением, магазины по соседству, куда можно ходить за хлебом, молоком, мясом, промтоварами. И приусадебные участки сохранились.
Бузаковке посчастливилось. Зато Чагино ожидала другая судьба. Шансы-то были. После войны хутор вроде зашевелился. Молочно-товарная ферма, свинарник, отара овец, лошади – работы должно хватить всем. Мужики возвратились с фронта. Тамошние семьи зажили. И Нифонтовы тоже. Про Мобутю давно уже ничего слышно. Родные думали, что сгинул где-то в военной мясорубке. Уже не ждали. Чагинские аборигены (как и всюду) думали – вот после войны все будет, как положено. По совести, по справедливости. И за себя, и за тех, кто головы сложил, защищая советскую Родину. Но это сказки заканчиваются безусловно счастливо. А люди… продолжают жить дальше. Как стали сельчанам давать паспорта, так и потянулись желающие уехать. Прежде всего, молодежь. Уезжали в Малыхань или же сразу в Утылву. Дальше – больше. Следуя политике укрупнения населенных пунктов, Чагино признали бесперспективным. Старые коровники бросили, а скот угнали на центральную усадьбу. Хутор захирел. К последнему десятилетию минувшего века опустел. Брошенные дома стали разваливаться. Дворы и огороды заросли бурьяном и кустами – теми самыми, с синими цветочками. Поля вокруг Чагино ранее принадлежали совхозу – теперь агрохозяйству Тылвинское. Прежнее количество работников не требовалось. Вроде перемены сообразно новым временам – и вроде запустенье достигло всего вокруг. Грунтовая дорога, ведущая в Чагино, утонула в зеленых зарослях. Казалось, жизнь уже не вернется сюда.
Так было до тех пор, пока директор совхоза Сыродь – прожив и продиректорствовав до старости – по каким-то лишь ему ведомым причинам не поселился в Чагино. Что его подвигло? Скверный фамильный характер – суровый и нелюдимый. И новые обстоятельства позволили Сыродю отгородиться от мира на хуторе – в странном, особом месте. Почему особом, выяснится из рассказа.
СССР закончился, и советские порядки тоже. Паралич власти, точно вирус, распространялся сверху вниз, из центра на окраины. Ослабла партийная узда, и начальники на местах почувствовали свободу – без главного царя (или генсека) они сами стали царьками. А раньше все сколько-нибудь важные фигуры в Утылве (директора, чиновники, председатели, секретари и пр.) обязательно были партийными – тем самым, подконтрольными. И Сыродь из этой системы, и он получал директивы – конечно, не из Москвы (больно жирно будет), а из Кортубина – из обкома, облисполкома, но в основном из Утылвы – из горкома (где рулил В.И. Щапов) и горисполкома. По должности своей Сыродь принадлежал тылвинской верхушке, числился в составе бюро горкома, присутствовал на его заседаниях – там отмалчивался. Не откровенничал, ни с кем не дружил, не интриговал и за справедливость не боролся. Вообще, старался не высовываться. Без необходимости из совхоза не выезжал. Прослыл деревенщиной, неотесанным мужиком. Первый секретарь В.И. Щапов не сумел его расшевелить, понять его натуру – Сыродь замыкался в своем коконе. Ну, как объявили свободу и демократию – полный трындец или полный и окончательный рынок – Сыродь откинул условности и от приличного общества оторвался. Бульк. Не обязан докладываться. Засел на хуторе. А уж Утылве помимо Сыродя забот хватало. Тылки и не интересовались особо, что в Чагино происходит.
Сыродь поселился на хуторе, как этого хотел. В тишине и изоляции. Никто не ведал, что Сыродь поделывал, о чем думал. Советчиков рядом не было, но он справлялся. Удержал контроль над совхозом, преобразованным в агрохозяйство Тылвинское. Когда пришел срок, его сын распорядился отцовым наследством. Теперь же выяснилось, что и молодой Сыродь далеко не промах – не афишируя, прибрал к рукам пакет акций ТыМЗ – не контрольный, но в сложившейся ситуации почти решающий. Потому Щапов с компанией сегодня ехали к нему на поклон.
По дороге из Утылвы Щаповский Хендай Элантра проскочил на часы раньше Сатаровского кортежа из черных иномарок. Сегодня им не суждено встретиться. Но обязательно придет завтра.
Пока ехали, солнце встало высоко. В безоблачном небе пульсирующий красный диск – источник волн красного света. Автомобильные шины споро шуршали по грунтовке. С боков струилась красочность весеннего многоцветья (красного, синего, желтого, белого). В зеленых пучках травы еще не проглядывало даже намека на сожженную рыжину – все цветет и пахнет, но если приоткрыть окно, то ощутишь, как вьется горячая пыль. Кажется, вдалеке, на голубом фоне мелькнули темные очертания – крылья? Но точно не птицы. Не орлы и не корыльбуны. А! дельтапланы – крыловидные аппараты из туристического комплекса Редивей – безмоторные, управляемые человеческой силой (почти как силой мысли). Аппараты плавно скользили по направлению воздушных потоков в Богутарской степи.
Члены Щаповской команды ехали сосредоточенными, готовыми ко всему, в полном молчании. Признаки нервозности проявлял только Максим – ему простительно, ведь он ни о чем не догадывался. Мобутя тихо сидел на своем месте и перебирал перед мысленным взором ворох детских воспоминаний – они не вызывали живого отклика. Агап родился в бедняцкой семье. В юности ушел воевать в Красную Армию и больше не возвращался (и не хотел после смерти Калинки). В Чагино семейство Нифонтовых (отец, мать и оставшийся младший сын) одними из первых записались в коммуну – предшественницу совхоза имени К. Солина. А чего им было терять! кроме нищеты. И прожили все на хуторе – в войну и в мирное время. Потомки переселились в Утылву. Пролетела даже не одна жизнь – и все мимо Мобути. Старый он – очень старый. Дочь Калинки умерла, что его держит на этом свете? не дает протиснуться в дырку. Скоро станет понятно. Недолго уже терпеть. Мобутя нисколько не волновался.
Автомобиль, проделав весь путь, лишился серебристого блеска под толстым слоем пыли. Внутри пассажиры взмокли (кондиционер по странному капризу – не слишком ли много странностей? – заурчал и отключился). Щапов не рискнул опускать стекла из-за кусачей мошкары. Ехали в тесноте и терпели. Одолевал внутренний и наружный дискомфорт – духота и жара, и невысказанная тревога. В таком смутном состоянии и надлежало быть перед визитом в резиденцию Г. Сыродя. Не расслабляться и не зевать! Кто-то уже зевнул – и теперь пострадает.
Дорога – даже и не дорога, а два просвета, две колеи в траве – поворачивала. Однако ничего не разглядеть. Крепкие, сочные кусты вздымались и скрывали машину доверху. Мошкара роилась и звенела. Зеленые заросли говорили о близости хутора – и сейчас, и в стародавние времена люди могли поселиться в месте, где имелась вода – ну, или можно было до нее докопаться. Значит, здесь тоже (как и в Негоди) грунтовые воды подступали к поверхности. В любом случае должен быть колодец. Очень хотелось пить.