Сказка в дом стучится
Шрифт:
— Тебе сколько сейчас? Уже тридцать девять? Или только будет в сентябре?
— Восемнадцать. Женщинам столько, насколько они выглядят. А мужику — насколько он себя чувствует. Вот сейчас я дурной и совершенно неуверенный в себе мальчишка. А ты взрослая женщина, к которой страшно подступиться, чтобы не услышать «отвали, дурак!»
— Валер, ты за мной ухаживаешь, что ли? — потрясла я закрытым пакетиком перед его довольной рожей.
— Нет, совершенно нет. Я бы выкинул этот пакет. Это так, возмещение убытков. Незапланированных.
— Каких убытков?
— Давай потом. Я жрать хочу, но домой не поеду. Раз ты у меня такая чудная,
— Валер, ты сумасшедший! Какое счастье, что я не знала тебя восемнадцатилетним!
— А я знал тебя… Ты тоже была не особо умной тогда… Особенно за рулём. Иди на пассажирское место, мне так реально спокойнее.
А мне оно сразу показалось неспокойным, потому что пришлось взять в руки телефон, чтобы сесть. На экран выплыло сообщение от матери «Это он???» Да, три вопросительных знака. Слава богу, что не добавила восклицательных. Пятый этаж не нуждается в бинокле. А я не нуждаюсь в лишних нервах. Вот и хорошо, что все открылось.
«Да» — написала я в ответ. Коротко и ясно. Для нас обеих.
Глава 34 «Он сам нарвался»
Я открыла глаза на звук хлопнувшей двери — Валера успел сбегать за пиццей, а я — проспать все Приморское шоссе. Глаза и сейчас чесались, но их я не потерла, потому что прикрыла рот, чтобы вместо пиццы в него не влетела муха. И если она окажется Цеце и укусит меня, я могу натворить этой ночью делов, которые буду расхлебывать до самого Судного дня. Мой водитель успел избавиться не только от пиджака, но и от галстука, и мой взгляд нагло цеплялся за две расстегнутые верхние пуговицы рубашки. А лучше бы смотрел на руки, которые протягивали мне бумажный держатель с двумя стаканчиками.
— Взял горячительного, — усмехнулись губы, на которые точно не следовало смотреть.
Да, мне вредны пересыпы на один час во всех незамысловатых смыслах этого слова, ну честное слово…
— Спишь, что ли?
Я кивнула.
— Извини. До пляжа рукой подать. Там есть скамейки. Если молодежь нас не опередила, не будем мусорить в машине. А потом я обещаю тебе беспробудный сон до утра. Я тоже уже не особо соображаю, что к чему…
Усталые улыбки заразительны — они передаются, как тепло от горячих стаканов. Я прижала оба к животу, точно грелку, и меня отпустило недозволенное с Терёхиным желание. Буду принципиальной до победного конца. Вероника из меня веревки вьет, но неужели моя воля настолько слаба, что не поборет собственное Я?
— Я буду вести машину предельно осторожно, так что если обольешься, сама виновата…
Я улыбнулась и переставила чай в автомобильные подстаканники, а бумажный держатель швырнула назад.
— Я разве только что не говорил про мусор в машине?!
Валера повысил голос для пущей важности своей улыбки. Мне тоже передалось его игривое настроение.
— Со мной про мусор говорить нельзя. Я из тех женщин, которые действительно из всякой фигни шляпку сделают. Да, — и я т довольно демонстративно подняла указательный палец. — Если скальпелем осторожно вырезать эти кружочки, из них выйдут неплохие пятачки для тростевых поросят…
— Пятачок, как с тобой тяжело… Для меня горшок — это отсутствие в нем меда и больше ничего. И ты меня не переделаешь.
Он пристегнулся, а я и не отстегивалась, и пересекающий грудь ремень перечеркивал все дурные мысли жирной чертой маркера-хайлайтера: жирной, но прозрачной, да еще и привлекающей внимание… Нет, нужно сосредоточиться на пицце и если и разливать тепло по телу, то только чайным способом. Алька, ну ты же баба Яга, умудренная опытом колдунья, неужели тебя так легко накормить мухоморами? Вот зачем он про переделку добавил? Мне он даром никакой не нужен! Мне бы ночь пережить и день продержаться, пока мама с работы не придет и не промоет мне мозги с таким энтузиазмом, что я приму окончательное решение уйти из родного дома — и плевать на необходимость заботы взрослых детей о родителях. Пущу эти деньги на съем собственной конуры.
Остренького не будет. Колечки халапеньо — единственное остренькое на этот вечер, уже плавно перетекший в темную белую ночку.
Я плотно закрыла коробку, в которую сунула любопытный нос, и потянулась за курткой. Приехали. Терехин схватил пиджак и стаканы с чаем. Он нам пригодится — жутко ветрено, проснемся завтра с соплями, если перчик пойдет не в то горло… Зато, Алька, все влюбленные парочки как ветром сдуло. Или волной смыло, точно французские следы на песке… Нет только мертвых листьев — они в душе, листы любовных романов, законченных и сожженных. А кто сгорел, того не подожжешь. А как понять, горел ты или тлел, иль тлел тот уголек, да так и не зажегся…
Море в ожидании нашего прихода успело одеться в стальную броню, но золотое солнце запуталось в тучах на самых подступах к ледяной воде, будто дарила нам, уже успевшим малость продрогнуть, остатки майского тепла. Мы уселись на холодную скамейку. Я поджала ногу, чтобы было не так противно сидеть, а Терёхин вычерчивал ботинком круги на песке.
— Странно… — проговорил он, глядя вперед. — Все ж так по-детски: пляж, пицца, красивая девушка… А я, как старый дурак, думаю о работе…
«Старик» поддал ногой песок, но влажный тот сразу же осел на ботинке — да, не по возрасту нам строить воздушные замки, обоим следует сосредоточиться на лепке куличиков в собственной песочнице. Я пропустила замечание про «красивую девушку». Сказано ж всего лишь для красивого словца!
— Ты просто ответственен за сотню людей, и такая взрослость наоборот нормальна. Ненормально было б думать о субботе, когда впереди рабочая пятница, — все же не удержалась я и проехалась по «красаве».
— Это ты так мастерски завуалировала свое имя? — Пальцы пляжного джентльмена поймали рвущуюся к морю прядь и отвели мне за ухо: — Почему тебе не нравится быть Александрой? Красиво, длинно… — он подвёл пальцы к самым кончикам волос, но не возвратил им свободы. — И… Взросло. Маленькая Алька с ёжиком выросла в шикарную женщину, и я тебе сейчас совершенно не льщу. Я не могу звать тебя Алей. Говорил же, была б ты хотя бы Сашкой со своей пацанской шевелюрой…
— Знаешь, что Астрид Линдгрен в молодости коротко стригла волосы и носила брюки, которые считались тогда мужской одеждой? Теперь знаешь. Её осуждали, но она не обращала на все эти осуждения никакого внимания. Во мне, конечно, не было ее бунтарского духа, у меня были всего лишь жидкие волосы, и я никогда не подражала мальчикам, но сейчас стало реально обидно. Неужели так трудно принять, что мне было удобно со стрижкой? А сейчас удобно с хвостом. А больше ничего во мне не поменялось. Если у тебя девочки ассоциируются исключительно с юбками, то это твои проблемы, а не мои.