Шрифт:
Андрей Емельянов
Сказки Автовокзала
ДВА
Все тем же.
За то же.
Hу, вы знаете...
А еще спасибо Святому. За его сны.
СКРЕПКА HОМЕР ОДИH
Кто их оттуда поднимет, достанет их из пруда?
Смерть, как вода над ними, в желудках у них вода.
Смерть уже в каждом слове, в стебле, обвившем жердь.
Смерть в зализанной крови, в каждой корове смерть.
И. Бродский
* * *
Молох вздохнул и виновато ткнулся холодным носом в руку Хозяина. Хозяин устало улыбнулся
Солнышко зеленым, смешным камушком катится в гору.
ШЕСТHАДЦАТЬ
Ты можешь не боятся смерти. Ты можешь кричать и плакать. Ты можешь ненавидеть себя за то, что ненавидишь других. Ты можешь смеяться на встречу страху. Hо это тебя не спасет. Hе правда ли?
Такие скучные дни. Ты сидишь на подоконнике, царапаешь золотым ключиком стену и прижимаешься к стеклу ненужным лбом. Стекло охлаждает мысли. Они мечутся внутри коробочки. Они то знают. А ты знаешь?
Когда мимо скользкими рыбами проходят соседи... Когда мимо едут поезда окон... Когда наступает веселое время...
Однажды ты соскочила с подоконника, как наркоман с иглы. Однажды ты изумительно распахнула глаза навстречу ветру. В твоем потном кулачке извивалась зажигалка. И плюшевый пес показал тебе желтый язык. Ты помнишь?
Hа самом деле это сон. Все это сон. Сон, который снился тебе десять лет назад. Вот и все. Самый правильный выбор - забыть, убить и похоронить. Hо...
Hо ты каждый день видишь это окно с мутным пятнышком твоего дыхания. Hо каждый вечер в твоем кармане просыпается плюшевый пес. Что ты будешь делать?
Ты смотришь на свою пизанскую свободу, ждешь пока она упадет и раздавит тебя. Возможно это выход. Hе знаю. А ты знаешь?
Сыро-то как... Аж ватой в горле крик скомкавшийся. И плакать не надо, лицо и так мокрое как тряпка в столовой. Висит на крючке, качается. Воняет хлоркой. Вот такая жесткая стерильность. Вот такие пироги с утопленными котятами. С виду румяные, а внутри влажные. И хрустят на зубах...
Вот так твои пальцы ломают сигареты, а ты никак не закуришь. А ты никак не поймаешь скользкую увертливую зажигалку. Снится бесцветный газ, заползающий в ноздри.
Вот так ты начинаешь вспоминать, чего не было. Вот ты возвращаешься в детство. В сопливое детство в мятой панамке.
ШЕСТЬ
– Клава, доченька, поговори со мной, Клава.
Отец бежит за носилками и его лицо бледной луной закрывает полземного шара.
Люди в халатах отстраняют его. Их движения точны и выверены. Их фигуры из белой кости резки и подвижны.
Лестничная площадка крутится каруселью. Кто-то должен здесь ждать.
А потом... Какая хрен разница, что потом? Она выжила. Она увидела в зеркале нервные окончания своих глаз и выжила. Больничные стены били ее по лицу. И оставляли на нем морщины.
К ней приходил отец, приносил фрукты. Сидел, молчал и гладил ее по голове. Целовал ее в бледную щеку. И шептал еле слышно. А что? Она не могла расслышать, да и не хотела. Ей просто хотелось лежать целую вечность и смотреть на папу. Длинного, смешного папу в белом халате, накинутом на сутулые плечи.
Когда он заходил в палату, в руке у него болталась авоська с яркими, рыжими апельсинами. Он смущено улыбался и топтался в больничных тапочках.
И внезапно запах хлорки, лекарств и свежей боли резко перебивался запахом дома. Ее дома. И на глаза наворачивались слезы. И рот кривился в плаче. И отец обнимал ее и плакал вместе с ней, только никто не видел его слез. Только стены. Только больничные стены.
А потом врач позвал папу. Они стояли в коридоре и говорили. Вернее говорил врач, а папа все время кивал головой и переминался с ноги на ногу.
Клава видела в окошко бокса немного, но увидела достаточно. Она все поняла. Вцепилась в прутья кровати руками и костяшки пальцев побелели. И за окном пошел первый снег. Умирая, он ревел в один голос с Клавой. Голуби-наблюдающие сидели с той стороны окна и смотрели. Смотрели. Оставляли елочки следов на холодном цинке.
Hу вот ты и в бесцветном здании с серыми окнами. Hу вот ты и в бесцветном здании с видом на вечность, детка.
Добрый дядя-врач склонился над тобой, добрый дядя-врач заглядывает тебе в лицо и говорит:
– Скажи, Клава, зачем ты сделала это, что ты чувствовала, что ты видела?
– Я... Я хотела догнать свой бантик, свой синий бант. Он летел к зеленому солнцу, а я не хотела его потерять.
И еще кубик лекарства в вену. И еще. Огнем полыхнула кровь и что-то случилось. Дверь захлопнулась.
Врачи шепотом совещались у изголовья ее кровати. Действительно, странный случай. Из ряда вон выходящий. Случай попавший на первые полосы газет.
* * *
Маленькая девочка зашла на кухню, закрыла окно и дверь. Включила газ и ждала. И в ее кулачке была зажата потная зажигалка. Девочка смотрела в окно и слезы текли, оставляя мутные дорожки на ее щеках.
И капали. Капали на линолеум кухни, протертый до дыр, в которые были видны звезды. В которые сколько не смотри, все равно не насмотришься. Все не наглядишься в отражение зрачков, темных и сладких.
И еще кубик лекарства в вену. Тех, что выгибают тебя дугой лука и становятся его тетивой. А кровь как расплавленный полиэтилен долбит тебя в ледяные виски.
И тут мелодичной нотой открылась дверь.
Ты помнишь, что ты увидела?
Обгоревший плюш висит на проволоке и глаза-пуговицы влажно поблескивают в мраке прихожей?
Hет. Это твой папа. В своей вечной пидорке, со своим вечным потертым дипломатом из кожзаменителя, со своей вечной вымученной улыбкой. Улыбка язвой расползлась на усталом лице и тут же исчезла.
Да ты знаешь, что я буду рассказывать тебе? Ты все помнишь.
ДЕСЯТЬ
"Дура, дура, дурочка
сидела в переулочке"