Сказки дальних странствий
Шрифт:
Ира помолчала, потом опять посмотрела на меня строго.
— Мне не нравится, как вы со мной разговариваете, — сказала она. — Все время такое впечатление, будто вы задираетесь.
Я удивился: она попала в точку — я и в самом деле, не зная почему, стал задираться. И тут мне пришла на ум странная мысль: а ведь вполне возможно, что эта девушка могла бы стать моей сводной сестрой; правда, она, наверное, и не подозревает об этом.
— Больше не буду, — сказал я.
— Значит, вы и верно задирались… Почему? Вам что-то во мне не нравится?.. Ну, говорите же! Я не обижусь.
— Что же я должен говорить?
— А то, что вам во мне не нравится.
— Ну, если вы требуете…
— Говорите же!
— Да вот эта ваша сухая строгость. Прямо как гимназисточка прошлого века.
Я еще не успел договорить, как она рассмеялась и смеялась звонко, долго, взмахивая одновременно обеими руками и хлопая себя ими по колену.
— Вот это да! — наконец сказала она. — А меня ругают, что я хиппежница!
— В таком платье?
— Это я сейчас в таком, — махнула она рукой. — Костя, а можно на «ты»?
— Ну конечно.
— Просто я боюсь стать синим чулком, а меня туда иногда заносит. Наверное, это мамины гены… Ну, а через отцовские — во мне бунт. Моряки — ведь они все бунтари. Верно?
Я прикинул это слово относительно Луки Ивановича и подумал, что вот уж это-то к нему никак не подходит, ну какой же он бунтарь… А ведь все-таки удрал он из дома после девятого класса в Одессу, чтобы поступить палубным матросом на «Новороссийск», где в первый же день мариманы и бродяги пропили его новенький коверкотовый костюм… Вообще-то, конечно, моряк должен быть в душе бунтарем.
— Тогда выпьем, — сказал я.
— Выпьем, — ответила она, — только немножко.
Я достал бутылку сухого анжуйского — хранил на всякий случай это знаменитое вино д'Артаньяна, — достал коробку конфет и сказал, подняв бокал:
— Рад приветствовать дочь капитана на борту славного корабля, совершающего плавание вокруг света!
Она засмеялась, и мы выпили с ней по нескольку глотков.
— Очень вкусно, — сказала она и теперь уже с доверием посмотрела на меня. — Слушай, Костя, ты мне помоги, пожалуйста… Я вижу, ты откровенный парень. Скажи честно: мой отец хороший человек?
Я усмехнулся и сказал:
— Все дело в том, что ты под этим имеешь в виду.
— Порядочность, — сразу же выпалила она.
— Тогда будь уверена, — сказал я, — это в нем есть.
— А чего в нем нет?
— Он мой капитан, а о начальстве плохо не говорят.
— Ясно, — кивнула она. — Спасибо и на этом.
— На здоровье, — ответил я. — Только если ты пришла на пароход выяснить, хороший ли человек твой отец, то тебе, пожалуй, надо бы было пойти с нами в плавание.
— Ну да, — согласилась она. — По это невозможно. А то бы пошла… Ну, вот что, Костя, ты, видно, тут не все понимаешь. Когда я спрашивала дома про отца, мне всю жизнь говорили — вот он перед тобой, Борис Сергеевич. И это была правда. Он действительно был мне отцом. А теперь я захотела увидеть настоящего. Это ведь еще не значит, что я должна его признать как человека. Верно? Мне от него ничего не нужно. Профессию я выбрала. Получу диплом, и точка… Но тут есть другая сторона дела. А вдруг я ему нужна?
— Это в каком смысле?
— Во всех, — сказала она серьезно. — На нас есть одна вина, Костя: мы оставили его в одиночестве… Я бы не хо тела больше нести на себе эту вину. Теперь понимаешь, о чем я?
— Не очень…
— Я хочу, чтоб, когда ему станет плохо, он в первую очередь позвал меня, — сказала она, и к ней вернулась та ее строгость, с какой она взошла на пароход.
— Почему? — спросил я.
— Потому что я его дочь.
Она опять отпила небольшой глоток вина, и в это время стукнула дверь каюты, и вошел Лука Иванович. Он бросил усталый взгляд на стол, остановил его на бутылке анжуйского, и мне стало неловко: чего начисто не терпел Лука Иванович на судне — это спиртного; если кто-нибудь открывал на борту бутылку без его разрешения, он карал нещадно. Но сейчас он ничего не сказал, сел на диван.
— Посмотрели теплоход? — спросил он; ответ, видимо, его не очень интересовал, он пропустил его мимо ушей и, взглянув на Иру, спросил: — Как мама живет?
— Ничего… Спасибо, — сказала она.
— Не болеет?
— Сейчас хорошо.
— У тебя ведь брат растет?
— Да, ему тринадцать лет.
Он помолчал, и теперь на его лбу собрались все его сложные морщинки, и он как-то сразу сдал на глазах.
— Передай ей, — тихо сказал он, — у меня больше нет к ней обиды… Раньше была… Долго. Теперь — нет. — И он внезапно разжал ладонь — на ней лежали часы, великолепные часы с браслетом. — А это тебе, — сказал он. — Подарок.
Ира отстранилась, невольно вскинула руку и покраснела.
— Нет… Мне не надо. Зачем?
— Возьми, — жестко сказал Лука Иванович. — У тебя же нет таких.
— Мне не надо, — пробормотала она еще раз.
Тогда он насильно вложил ей в ладонь часы и встал, сказал хмуро:
— Не надо меня обижать.
И вот тут вскочил в каюту наш старпом. Он был череп лицом, весь потный, с раскрытыми от суеты глазами.
— Лука Иванович, пожарник требует тревогу прозвонить. Проверить хочет. Давать?