Сказки Франции
Шрифт:
Однажды, сразу же после его появления ни свет, когда росточком он был не больше батона хлеба из корзины булочника, крестная мать и платье с длинными рукавами вместе с крестным отцом в черной шляпе отнесли этого маленького мальчика в церковь и заявили священнику, что хотят назвать его Франсуа-Батистом. И тогда этот маленький мальчик, подобно большинству младенцев, оказавшихся в такой же ситуации, попытался протестовать, стал плакать, весь рас краснелся. Однако взрослые, которые ничего не понимают в протестах новорожденных, настояли на своем, заверив кюре, что ребенка зовут Франсуа-Батист.
Потом
Такое случается нередко, могут сказать нам. Сколько, еще на свете маленьких мальчиков и маленьких девочек, которых записывали в мэрии или в церкви под именем Анатоль, Сюзанна, Аньеса или Жан-Клод и которых все зовут не иначе как Толей, Зеттой, Пюс или Мистуфле!
Это говорит лишь о том, что взрослые, по сути, не знают даже нашего имени, как не знают они, кстати, вопреки их утверждениям, ни откуда мы беремся, ни почему мы появляемся на свет, ни что мы должны тут делать.
У взрослых на все есть готовые ответы, которые позволяют им говорить не думая. А между тем расхожие истины, из которых состоят готовые ответы, — это плохие истины. Они были придуманы давным-давно, теперь даже неясно кем; все они изрядно поношенные, но поскольку их много и поскольку есть истины на разные случаи жизни, то ими очень удобно пользоваться, так как их можно часто менять.
Когда мы родимся лишь для того, чтобы стать такими же взрослыми, как все остальные, расхожие истины легко устраиваются у нас в голове, по мере того, как она становится все больше и больше.
А вот если мы приходим на землю, чтобы сделать что-то особенное, такое, что требует умения внимательно смотреть на окружающий мир, то псе оказывается не так просто. Расхожие истины отказываются оставаться в нашей черепной коробке; едва успев влететь через правое ухо, они сразу же вылетают через левое и, упав на пол, разбиваются.
И тут уж мы начинаем доставлять самые неприятные неожиданности: сначала нашим родителям, а потом и всем остальным взрослым, которые так крепко держались за свои пресловутые истины!
Вот именно это и произошло с тем маленьким мальчиком, которого стали звать Тисту, даже не спросив его, как он к этому относится.
Глава 2,
в которой говорится о Тисту и его родителях, а также о Сияющем доме
Волосы у Тисту были белокурые, с завитками на концах. Представьте себе солнечные лучи, которые, касаясь земли, образовывали бы маленький локон. И еще у Тисту были огромные голубые глаза и розовые свеженькие щечки. Поэтому его часто целовали.
Ведь взрослые, особенно взрослые с широкими черными ноздрями, глубокими морщинами на лбу и торчащими из ушей волосами, то и дело целуют маленьких мальчиков в их свеженькие щечки. Они утверждают, что малышам это приятно — еще одна из их расхожих истин. На самом деле приятно это им, взрослым, а маленькие; мальчики со свежими щечками просто по доброте своей позволяют им доставлять себе удовольствие таким вот образом.
При виде Тисту все начинали восклицать:
— О! Какой очаровательный мальчик!
Но Тисту даже и в голову не приходило гордиться этим. Красота казалась ему чем-то совершенно естественным. Настолько естественным, что его удивляло, почему все остальные дети и все мужчины и все женщины не такие красивые, как его родители и он сам.
Дело в том, что, как мы должны тут же без промедления сообщить, родители его были очень красивы, и это глядя именно на них, Тисту привык считать красоту чем-то обычным, а уродливость — исключением или несправедливостью.
У отца Тисту, которого звали господином Отцом, были черные, тщательно приглаженные с помощью бриллиантина волосы; он был высок ростом и всегда отменно одет; на воротнике его пиджака никогда не было ни малейшей пылинки, и он душился туалетной водой.
Госпожа Мать была белокура и легка в движениях; ее щеки были нежны, как цветы, розовые ногти ее рук походили на лепестки роз, а когда она выходила из своей комнаты, вокруг разливалось несказанное благоухание.
Вот уж кому не на что было жаловаться, так это Тисту, поскольку кроме господина Отца и госпожи Матери, принадлежавших ему одному, он располагал еще и их несметным состоянием.
Ибо, как вы уже догадались, господин Отец и госпожа Мать были очень богаты.
Они жили в прекраснейшем многоэтажном доме с крыльцом, верандой, большой парадной лестницей и еще одной лестницей поменьше, с рядами высоких окон, по девять на каждом этаже, с башенками, увенчанными остроконечными шпилями, и с раскинувшимся вокруг дома великолепным садом.
В каждой комнате лежало по ковру, да такому толстому, такому мягкому, что нога по нему ступала совершенно бесшумно. А это так восхитительно, когда играешь в прятки и еще когда бегаешь босиком, что делать, конечно же, запрещалось, потому что госпожа Мать постоянно повторяла:
— Тисту, надень туфли, а то простудишься.
Но благодаря толстым коврам Тисту никогда не простужался.
А еще в доме были перила большой лестницы, медные, до блеска начищенные перила в виде огромной с выступами спирали, которая зарождалась в вышине дома и, словно золотая молния, стремительно неслась к медвежьей шкуре на первом этаже.
Стоило Тисту остаться одному, как он тут же садился на перила и с головокружительной скоростью мчался вниз. Эти перила были его личным тобогганом, его ковром-самолетом, его волшебной трассой, которую слуга Каролюс каждое утро с отчаянным рвением полировал и лощил, добиваясь ослепительного блеска.
Очень уж нравилось господину Отцу и госпоже Матери все, что блестит, и прислуга, чтобы им угодить, старалась изо всех сил.
Цирюльник благодаря бриллиантину, о котором мы уже упоминали, сумел превратить шевелюру господина Отца в некое подобие черного цилиндра, вызывавшего всеобщий восторг. Туфли господина Отца были начищены настолько хорошо, что при ходьбе казалось, будто от них в разные стороны разлетаются искры.