Сказки и были Безлюдных пространств
Шрифт:
А Тина смотрела на них из-под крыши, пряча зависть под старательной маской осуждения.
Наконец, запыхавшись и наглотавшись воды, вернулись под навес. Кустик бросил в Тину намокший мяч – но так, чтобы не попасть.
– Дурни, – сказала Тина. – Хотя бы разделись сначала…
– Это и сейчас не поздно. Сушитесь, мальчики… – И Женька по дощатой лесенке убежала на сеновал.
Платон и Ник скинули анголки, развесили одежду на протянутом под крышей бельевом шнуре. Кустик, шипя сквозь зубы, вылезал из своих доспехов. Шурка тоже
Сверху шумно упала свернутая старая палатка. На нее – серое полосатое одеяло (прожженное с краю). Видимо, на сеновале был целый склад: наверно, для летних ночлегов.
Кустик ухватил одеяло, завернулся в него и по-турецки сел на чурбан. Платон и Ник раскатали палатку, набросили на себя.
– Шурка, иди к нам! Только майку сними, а то бр-р…
Мокрая майка зябко липла к телу. Но Шурка сказал:
– Да ничего, я так… Не холодно…
А ливень все гудел, и за этим гулом сверкало и гремело. Один раз ударило так трескуче – над самой крышей, – что Кустик упал с чурбана. Но тут же сел опять. «И все засмеялись», вздрагивая, подумал Шурка.
Грациозно, как принцесса, спустилась по лестнице Женька с мокрыми распущенными волосами, в синем купальнике. Такое же, как у Кустика, одеяло, словно мантия, волочилось за ней по ступеням. На последней ступени Женька запахнулась в «мантию» и оглядела всех.
– Шурка, а ты чего мерзнешь один? Иди под палатку!
– Да ничего. Я…
– Он стесняется майку снимать, – вдруг объявил проницательный Кустик. – И совершенно зря, здесь все свои…
Платон выбрался из-под палатки. Сказал вполголоса:
– Боишься, что ли, шрам показывать? Брось, не бойся… Ну-ка… – И решительно взялся за мокрый подол. – А то схватишь чахотку, настоящую, не как у Тинки…
Шурке только и осталось зажмуриться и стыдливо поднять руки.
Майка мокрым флагом повисла на веревке. Шурка съежился, обнял себя за плечи. А потом – чтобы уж все скорее кончилось – опустил руки. И голову. Все подошли и тихо дышали, глядя на худую Шуркину грудь.
Шрам был круглый. Словно к груди прижали чайное блюдце со щербатым краем и резко кругнули его, порвав кожу. Внутри окружности кожа была более светлая. И сухая, как наклеенный пергамент. Тонкие ребра сквозь этот пергамент проступали особенно отчетливо.
Ник, волоча палатку, подошел последним. И первым нарушил молчание:
– Ух ты… Больно было?
В его вопросе не звучало ничего, кроме сочувствия к Шуркиной боли. И в глазах у других (и у Женьки!) было только сочувствие. Ни любопытства, ни брезгливости.
– Не больно. Под наркозом же. Я ничего не помню…
– Все равно шов, наверно, потом болел… – Женька вдруг протянула руку, теплым пальцем провела по тонкому красному следу. – Но теперь-то все прошло, да?
– Да… – неуверенно шепнул Шурка, и рыбка в его груди трепыхнулась радостно и благодарно. Шепот никто не услышал за шумом дождя и новым громом.
Кустик опять сел на чурбан с «лапой». Женька – на другой, с тисками. Тина пристроилась к ней. Ник набросил большую, пахнущую сеном палатку на Шурку и Платона, и они сели прямо на землю. Закутались.
И ощутил Шурка такое счастливое спокойствие, такой уют в этой пыльной парусине, рядом с острым горячим плечом Ника, под шумом неугомонной грозы, что подумалось: «Пусть не кончается никогда!» А вот если бы здесь, совсем рядышком, была еще и Женька с ее мокрыми щекочущими волосами… Но Шурка испуганно прогнал эту мысль. Не от того, что застыдился сам себя, а от суеверной боязни: слишком уж о большом счастье помечталось, надо и меру знать…
Опять сверкнуло, и в серебристом свете возникла бабушка Вера Викентьевна. Ну просто, как добрый ангел. Если, конечно, бывают пожилые ангелы в пенсне, в прозрачном плаще и под красным зонтом. И с термосом.
– Я так и знала, что вы мокрые, как мышата во время наводнения…
– Мышата из ушата, – сказал Кустик и нарочно стукнул зубами. – Только Тина суховата…
Вера Викентьевна каждому дала пластмассовый стаканчик и налила горячего какао.
– Моя бабушка – бабушка высшей категории, – гордо сообщил Платон. – Все понимает. В свои молодые годы она тоже любила бегать под дождем.
– Да, – подтвердила Вера Викентьевна. – Но не следует громко говорить о моих детских слабостях.
– Это же хорошая слабость, – сказала Женька. – И не слабость даже, а… наоборот.
Вера Викентьевна оставила термос и удалилась под дождем к дому.
Какао допили. Гром сделался глуше, но дождь шумел неутомимо. Пришло сонное умиротворение.
– Самое время для бесед о таинственном и для космических историй, – размягченно проговорил Платон. – Кустик… а?
– А вот фиг! – решительно отозвался Кустик. Завернулся в одеяло поплотнее и неприступно замер на своем чурбане. Смотрел в потолок.
– Ну, Ку-уст… – протянул Ник.
Кустик молчал, как изваяние Будды.
– Кустичек… – подхалимски произнесла Женька.
– «Кустичек», да? А кто меня щекотал своей драной косой под левым ребром? Жестоко, несправедливо и… это… вероломно!
– Это же для твоей же пользы же, – очень убедительно объяснила Тина. – Для скорейшего перевоспитания.
– Вот сама и рассказывай.
– Но тебе же самому хочется, – проницательно заметил Платон. – Ведь новая история из тебя прямо так и лезет.
– Мало ли что из меня лезет… Вот выпихните эту Скарлатину под дождь, тогда расскажу.
– Ну, Куст, это ты чересчур, – осудил его Платон.
Тина тряхнула загнутыми косичками.
– Хорошо! Я сама! Только свитер сниму…
И потянула вверх пушистый край.
– Ладно уж, сиди, – сказал Кустик поспешно. – А то и правда схватишь какое-нибудь гриппозное воспаление. Обчихаешь нас всех…