Сказки (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Довольно я здесь рубил дрова, — теперь мне хочется поглядеть, куда идут мои стволы; одним словом, не отпустите ли вы меня разочек с плотами?
Хозяин отвечал ему:
— Я не хочу становиться тебе поперек дороги, Михель, раз тебе хочется поездить по белу свету; хоть для рубки леса мне и нужны сильные люди вроде тебя, а на плотах все дело в ловкости, но на этот раз пусть будет по-твоему.
И так оно и было; плот, на котором он должен был плыть, состоял из восьми звеньев, а последнее звено — из огромных строевых балок. Но что же случилось? Накануне отплытия длинный Михель притащил еще восемь балок к воде, и таких длинных и толстых, каких никто еще не видывал, и каждую он нес на плече с такой легкостью, словно это был обыкновенный багор, — так что все ужаснулись. Где он срубил их, до сих пор никто не знает. А у лесоторговца, как он это увидел, взыграло от радости сердце, ибо он высчитал, сколько эти балки будут стоить; но Михель сказал: «Вот на этих я отправлюсь
Плот отчалил и если прежде Михель поражал дровосеков, то теперь пришел черед дивиться плотогонам. Ибо плот, вместо того чтобы медленно плыть по реке, что было бы вполне естественно при таких огромных бревнах, — плот этот, как только очутился на Неккаре, понесся стрелой. На поворотах, когда, как известно, плотогон с трудом удерживает плот посередине реки, чтобы не сесть на песчаную мель, Михель каждый раз прыгал в воду и толчком направлял плот вправо или влево, так что он без всякой помехи скользил дальше; а если случалось плыть прямо, Михель перебегал на переднее звено, приказывал всем пустить в ход шесты, втыкал свой огромный багор в песок, и от одного толчка плот стремглав летел дальше, так что казалось, будто берег, деревья и села проносятся мимо. Так они вдвое скорее против обычного прибыли в Кельн на Рейне, где всегда сбывали лес; но тут Михель сказал: «Хороши купцы! Понимаете свою выгоду! Неужели вы думаете, что кельнские жители потребляют на себя одних все дерево, которое попадает к ним из Шварцвальда? Ничуть не бывало: они за полцены скупают его у вас и с барышом перепродают его в Голландию. Давайте продадим здесь мелкие бревна, а крупные повезем в Голландию; то, что мы получим сверх обычной цены, будет уже лично нашей прибылью.
Так говорил коварный Михель, а слушавшим его это понравилось: одним потому, что им хотелось попасть в Голландию и посмотреть ее, других прельщали деньги. Только один был честен и отговаривал их подвергать опасности добро хозяина или утаивать от него настоящую цену; но они не послушали его и забыли его слова, — один Голландец Михель не забыл их. Так они и плыли с лесом вниз по Рейну; Михель управлял плотом и быстро доставил его в Роттердам. Там им предложили в четыре раза больше против прежнего, и особенно большие деньги заплатили Михелю за его огромные бревна. Когда шварцвальдцы увидали столько денег, они от радости совсем потеряли рассудок. Михель разделил выручку одну часть хозяину, две других плотогонам. А те стали шататься с матросами да со всяким сбродом по кабакам и притонам, промотали и проиграли все деньги; честного же человека, который их отговаривал, Голландец Михель продал торговцу невольниками и о нем никто больше ничего не слыхал. И вот с той поры Голландия сделалась раем шварцвальдских парней, а Голландец Михель их королем. Лесоторговцы долго ничего не знали о такой торговле, и незаметно потекли из Голландии деньги, а вместе с ними ругань, дурные нравы, игра и пьянство.
Голландец Михель к тому времени, как все это обнаружилось, бесследно исчез; но он не умер, — говорят, более ста лет бродит он привидением в этом лесу и многим помог разбогатеть, но за счет их бедных душ, и больше я ничего не скажу. Одно только можно утверждать смело, это что он до сих пор в такие бурные ночи выискивает на еловом холме, где никто не рубит, самые лучшие ели, и отец мой видел, как он, словно тростинку, сломал ель в четыре обхвата. Такие ели дарит он тем, кто сбивается с прямого пути и идет к нему; в полночь спускают они свои плоты на воду, и он плывет с ними в Голландию. Но если б я был королем Голландии, я бы велел расстрелять его картечью, так как все корабли, для которых хоть одно бревно взято у Голландца Михеля, обречены на гибель. Потому-то и приходится так часто слышать о кораблекрушениях, — иначе отчего бы погибали на море такие великолепные и крепкие суда величиною с церковь? И каждый раз, когда Голландец Михель в такую бурную ночь рушит в Шварцвальде ель, одно из его прежних бревен выскакивает из пазов судна, вода проникает внутрь, и корабль со всеми людьми идет ко дну. Вот предание о Голландце Михеле, — и правда: все зло в Шварцвальде пошло от него. Да! Он может сделать человека богатым! — таинственно добавил старик. — Но я бы ничего не согласился взять у него. Ни за что на свете не хотел бы я быть в шкуре толстого Эзехиэля или длинного Шлуркера, да и король танцев, говорят, тоже продался ему».
Пока старик рассказывал, буря утихла; девушки боязливо зажгли лампы и удалились, мужчины же положили Петеру Мунку мешок, набитый листьями, вместо подушки, уложили его на скамью возле печки и пожелали ему доброй ночи.
Никогда еще угольщику Мунку Петеру не снились такие страшные сны, как в эту ночь; то ему чудилось, будто мрачный великан Голландец Михель распахивает окно и протягивает ему своей чудовищно длинной рукой мешок
Потом правым ухом он опять слышал песенку о хранителе клада в зеленом лесу, и нежный голосок шептал ему: «Глупый угольщик Петер, глупый Петер Мунк, не можешь подыскать рифму на «стоял», а еще в воскресенье родился, и ровно в двенадцать часов. Найди же рифму, глупый Петер, найди!»
Он охал и стонал во сне, старался подыскать рифму, но так как он за всю свою жизнь не сочинил ни одного стишка, то все его усилия во сне были тщетны. Когда же он вместе с первыми проблесками зари проснулся, его сон все-таки показался ему удивительным; он уселся за стол, скрестил руки и стал размышлять о таинственных нашептываниях, которые все еще звучали у него в ушах. «Найди же рифму, глупый угольщик Мунк Петер, найди рифму», — говорил он сам себе и пальцем стучал себя по лбу, но рифма не являлась. Пока он так сидел, грустно глядя перед собой и все еще надеясь найти рифму на «стоял», мимо домика по направлению к лесу прошли три парня, и один из них пел:
Я на горе один стоял. Смотрел в долину я. Тебя я больше не видал С тех пор, краса моя.Тут Петера словно осенило; он быстро вскочил, бросился вон из дома, так как ему показалось, что он не расслышал, догнал трех парней и быстро и резко схватил певца за руку.
— Постой, дружище, — крикнул он, — какая у вас там рифма на «стоял»? Сделайте мне одолжение, скажите, что вы пели?
— Да тебе какое дело? — возразил шварцвальдец. — Что хочу, то и пою. Сейчас же выпусти мою руку, не то…
— Нет, скажи сперва, что ты пел! — кричал Петер вне себя и еще крепче ухватился за незнакомца; когда двое других это увидели, они, не долго думая, с кулаками набросились на бедного Петера и так отколотили его, что он от боли выпустил одежду их товарища и без сил упал на колени.
— Вот получил, что следовало, — смеясь, сказали они, — и заметь себе, бешеный человек, никогда не нападай на открытом месте на таких людей, как мы.
— Ах, я, конечно, это запомню, — со вздохом отвечал им Петер. — Но раз уж вы все равно меня отколотили, будьте так добры, скажите мне пояснее, что он пел.
Они расхохотались пуще прежнего и высмеяли его; но тот, который пел, сказал ему слова песни, и они, смеясь и распевая, пошли дальше.
«Итак, значит, «стоял», — сказал бедный побитый, с трудом поднимаясь с колен, — «стоял» рифмует с «видал». Теперь, Стеклянный Человечек, побеседуем еще раз». Он зашел в хижину за шляпой и длинным посохом, простился с ее обитателями и пустился в обратный путь к еловому холму. Он шел своей дорогой медленно, погруженный в задумчивость. Ведь ему надо было придумать стих; наконец, когда он очутился уже в царстве елового холма и ели кругом стали выше и гуще, он придумал стих и от радости высоко подпрыгнул. Тут из-за ели выступил огромный человек в одежде плотогона и с багром длиною в мачту в руке. У Петера Мунка подогнулись колени, когда он увидал, что тот шагает рядом с ним; он догадался, что это не кто иной, как Голландец Михель. Страшный призрак все еще молчал, и Петер со страхом поглядывал на него. Он был, по крайней мере, на голову выше самого высокого человека, какого когда-либо встречал Петер; лицо его не было ни молодо ни старо и все в морщинах и в складках; на нем была полотняная куртка, а огромные сапожищи, натянутые поверх кожаных штанов, были знакомы Петеру по преданию.
— Петер Мунк, что делаешь ты тут на еловом холме? — спросил наконец лесной король низким громовым голосом.
— С добрым утром, земляк, — отвечал ему Петер, желая показаться бесстрашным, но дрожа всем телом. — Я иду через еловый холм к себе домой.
— Петер Мунк, — ответил тот и кинул на Петера ужасный, пронзительный взгляд, — твой путь лежит не через эту рощу.
— Ну да, не совсем, — сказал тот, — но сегодня жарко, и я подумал, что здесь будет прохладнее идти.
— Не лги ты, угольщик Петер! — крикнул Голландец Михель громовым голосом. — Или я убью тебя своим шестом; ты думаешь, я не видел, как ты клянчил деньги у старикашки? — добавил он более мягко. — Ну и глупая эта была выходка, и хорошо, что ты не знал стишков; этот маленький паренек — скряга, и много не даст, а если и даст кому, так тот и жизни своей будет не рад. Ты, Петер, горемыка, и мне тебя от души жаль. Такой веселый, красивый парень мог бы кое-что получше делать в жизни, чем жечь уголь! В то время как другие швыряются талерами и дукатами, ты с трудом наскребешь два-три пфеннига. Жалкая жизнь!