Сказки старого Вильнюса II

Фрай Макс

— Танцуем желтый, — говорит Фрида. — Сейчас танцуем желтый, и ничего больше. Арам, золотой, учти, я знаю, что у тебя на уме. И до известной степени разделяю твои чувства. Мне тоже надоел мороз. Но если ты будешь специально танцевать оттепель, потеряешь кучу сил, а завтра, скорее всего, переживешь горькое разочарование. Поэтому сейчас мы будем просто танцевать желтый, и ты с нами. Желтый, Арам, золотой. Просто желтый, и точка, все, все.

Золотой Арам — почти ровесник Фриды. Большую половину жизни золотой Арам провел в инвалидной коляске, среди россыпей драгоценных камней. Арам был ювелиром, из тех, чья негромкая слава молниеносно разносится по городу

«сарафанным радио», и очереди к нему выстраивались на годы вперед. Золотой Арам часто думал: в каком-то смысле даже удачно, что я стал инвалидом в восемнадцать лет, а не, скажем, в тридцать. Успел выбрать подходящую профессию, ни дня не был близким обузой. И жену нашел хорошую, иначе и быть не могло, такой крест на себя взвалить отважится только очень добрая и сильная женщина, и только по большой любви. Трех сыновей подняли, дочку-красавицу выдали замуж, построили дом, а уж деревьев вокруг того дома посадили — видимо-невидимо. А как иначе.

После визита к знаменитому китайскому кудеснику — сам золотой Арам считал его шарлатаном, но жена и дети так просили попытать счастья, что не смог им отказать — неожиданно встал и пошел, хотя ни веры, ни надежды не было в нем, только любовь. Страстная любовь к жизни. Китайский чудотворец сказал, этого достаточно.

Так в пятьдесят шесть лет для золотого Арама началась совершенно новая жизнь. Он принялся азартно исследовать внезапно открывшиеся возможности, перепробовал все, до чего смог дотянуться. Ходил в походы на байдарке, заново освоил велосипед, трижды летал на воздушном шаре, съездил на африканское сафари, исколесил на своей машине пол-Европы; до Америки, впрочем, не добрался, рассерженный запретом на курение в самолетах. Однажды, шутки ради, присоединился к танцорам, по случаю праздника выступавшим на Ратушной площади, сделал круг вальса с пришедшей ему на выручку Фридой и пропал навек.

Всем бы так пропасть.

— Арам, — говорит Фрида, — не упрямься, мой золотой. Танцуем желтый, Арам, сейчас просто танцуем желтый, и больше ничего.

На следующий день все городские модницы наденут пестрые резиновые сапожки, а дети по дороге в школу будут снимать и прятать в портфели вязаные шапки. К вечеру вывешенные за окна термометры станут уверенно показывать шесть градусов выше нуля, а еще два дня спустя в проходном дворе на улице Бокшто, через который Фрида любит ходить, когда нет гололеда, расцветет, не дожидаясь весны, желтая форзиция. «Вот засранец, — восхищенно подумает Фрида, — настоял-таки на своем!»

Сердиться на Арама она не станет. Победителей не судят. К тому же морозы действительно ужасно надоели. А цветение во время зимы Фрида всегда считала доброй приметой.

* * *

Когда, допив чай, стали одеваться, Фрида положила руку ему на плечо.

— Счастливчик, у меня такое ощущение, что ты хочешь добавки, — твердо сказала она. — А попросить стесняешься.

— Стесняюсь, — легко согласился он. — А что, можно?

— Можно. При условии, что потом проводишь меня домой. А то я, знаешь, балованная маменькина дочка. Без кавалеров по вечерам гулять не приучена.

— Проводить тебя домой — это дополнительное удовольствие. Кто же в здравом уме от такого откажется?

— Тогда договорились.

Когда они остались одни, Фрида рассеянно нажала на кнопку электрического чайника, уже отключенного от розетки. Так и не заметила своего промаха. Села напротив, испытующе заглянула в глаза. Сказала:

— У тебя такая дыра в сердце, бедный мой счастливчик. Такая страшная дырища.

Это смерть, да? Кто-то у тебя умер. Самый важный для тебя человек. А ты остался — не жить, доживать. Очень глупо с твоей стороны, но ничего не поделаешь.

— Умер, да. Друг. Но это было очень давно. И я научился жить без него. То есть научился думать, что научился. На самом деле конечно нет.

— Друг, — задумчиво повторила Фрида. — Вот, значит, как. Надо же. Обычно прорехи таких размеров оставляют дети, но всякое, конечно, бывает… Слушай, а ты уверен, что называешь вещи своими именами? Это был не просто друг, да? Это была любовь? По тебе не скажешь, но… Вы спали вместе?

Укоризненно покачал головой:

— Не спали, Фрида. Играли. Мы были музыкантами. Два саксофониста. Я — тенор, он — альт. По отдельности — так, ничего выдающегося. А вместе мы были почти боги. Вернее, один двухголовый, многорукий, совершенно безбашенный бог. Вместе мы могли абсолютно все. И, да, ты совершенно права, это была любовь. Что ж еще.

— О боже. Тогда я понимаю. Он умер, и с тех пор ты не можешь играть?

Эхом повторил:

— Он умер, и с тех пор я не могу играть. А значит, я умер вместе с ним. Хотя, формально, остался жив. Ты права, в этом все дело.

Помолчали.

— Прости мою солдатскую прямоту, счастливчик, но мне кажется, ты зря сдался, — наконец сказала Фрида. — Огромная потеря, я понимаю. Но зачем добровольно делать ее еще больше? Руки, губы и легкие пока при тебе. Скажешь, нет?

Яростно помотал головой:

— Нет. Не добровольно. Я ничего не решал. Просто не смог.

— Не смог — что?

— А ничего не смог. Штука же не в том, что дуэтом мы звучали много лучше, чем порознь. Я не настолько амбициозен. Но чтобы играть — нет, не так, чтобы делать из себя музыку — надо внутренне соглашаться с тем, что принадлежишь этому миру. Что ты — малая часть прекрасного непостижимого целого, которое будет сейчас литься через тебя — сколько сможешь пропустить, и еще — через край. А если такого согласия нет, будешь фальшивить. И дело, как ты понимаешь, не в технических огрехах.

Фрида молча кивнула.

— Я не раз слышал о людях, которые, похоронив кого-нибудь близкого, решали, что Бога нет. Или того хуже, проклинали Его навек за бессмысленную жестокость. Это не мой случай. Я никого не проклинал. И веру не утрачивал. Собственно, нечего было утрачивать, в том месте, где у нормальных людей вера, у меня всегда был один огромный неформулируемый вопрос, и уж он-то никуда не делся.

— Тогда почему?

— Потому что я никогда не смогу ни понять, ни тем более принять мироустройство, логика которого допускает, чтобы такие люди, как Лис, умирали совсем молодыми. Он был сама радость, ветер и свет, воплощенный смысл бытия, гораздо более уместный среди живых, чем любой из нас, уцелевших. И позарез необходимый — мне и многим другим. Но все это оказалось совершенно неважно.

— Да, — сказала Фрида. — Наверное, я тебя понимаю. К сожалению.

— На самом деле никакой логики, скорее всего, нет вовсе. Никакого замысла, ни тайного, ни явного. Только слепая игра случая, как и вся жизнь на Земле. Нечего тут ненавидеть, некого проклинать. Но ощущать себя частью реальности, в которой умер Лис, я все равно не могу. Так и живу с тех пор инородным телом. Возможно, именно поэтому из меня получился неплохой, как считают коллеги, юрист. Законодательные акты — нелепые нагромождения наспех придуманных идей, по большей части абстрактных. Они даже не то чтобы противоречат природе и смыслу бытия, а просто находятся где-то сбоку, как бантик, прилагающийся ко всякому «черт-те что». И это мне сейчас близко и понятно. Я сам в некотором роде такой бантик.