Сказки старого Вильнюса III
Шрифт:
Лина давно собиралась учить немецкий и вот наконец начала. Поэтому все в ее доме теперь было облеплено наклейками со словами: «der Tisch», «den Stuhl», «den K"uhlschrank», «die T"ur», «den Fussboden», «die Decke» [5] . И так далее.
Прихлебывая чай с лимоном из чашки с надписью «die Tasse» [6] , сказал – сам не заметил, что вслух:
– Так вот на что это похоже.
– Что на что похоже? – переспросила сестра.
Пришлось объяснять.
5
«Стол»,
6
Чашка.
– Все эти картинки и надписи в городе. Выглядит, как будто кто-то учит язык.
– Какие картинки?
Вкратце пересказал все, увиденное за день.
– «Мотоцикл» – это особенно круто, – отозвалась Лина. – Ничего себе – картонка на руле! Совершенно необъяснимо. Остальное… Ну, даже не знаю. Все может быть. Если предположить, что простые слова – «дом», «дерево», «тротуар» и так далее – он уже выучил… Или она? А кто, собственно?
Пожал плечами.
– Понятия не имею.
– Мироздание, – усмехнулась Лина. – Верховное божество современных агностиков. Не знаем, кто у нас тут начальство, но смутно подозреваем, что оно все-таки есть. Потому что если нет, тогда совсем уж как-то бессмысленно.
Подхватил:
– Ну да. Именно. И вечно пристаем к неведомому начальству с просьбами: сделай то, прекрати делать это. Одна моя подружка вообще регулярно письма ему пишет – в своем дневнике. Так и обращается: «Дорогое Мироздание!» – прикинь. Как бы в шутку. Но при этом всякий раз очень рассчитывает на ответ.
– Вот прямо берет и пишет? – восхитилась Лина. – Ну надо же. А я-то, дура, просто вслух говорю. Иногда… Слушай, это сколько же нас, таких неугомонных просителей, бродит сейчас по свету? Неудивительно, что Мироздание решило наконец выучить человеческий язык. Хотя бы из любопытства. А то как-то глупо получается: все от тебя чего-то хотят, а ты понять не можешь. И тем более внятно ответить. А нам же, бедным зайцам, так надо! Я бы на месте Мироздания тоже села зубрить. То-то мы все попляшем, когда оно освоит хотя бы начальный уровень и вступит в диалог! Уже жду не дождусь.
Сказал снисходительно:
– По-моему, ты перезанималась.
– Есть такое дело, – миролюбиво согласилась Лина. – И ты, кстати, тоже; не знаю, правда, чем именно. А уж как Мироздание перезанималось – подумать страшно. Вот и чудит. Раньше-то мы его шпаргалок, вроде, не видели. А нынче валяются где попало, тревожат моего бедного впечатлительного братика. Безобразие, да?
Не стал отвечать. Только головой покачал.
Укоризненно.
Выйдя от сестры, какое-то время раздумывал. Наконец тяжко вздохнул, вспомнив бабкину присказку: «От дурной головы ногам шкода», – и пошел обратно, в сторону офиса. Туда, где на тротуаре три часа назад красовалась надпись «сумерки». Поглядеть, что там с ней.
Надпись и правда сменилась. Угадал, ну надо же. Только вместо предполагаемого «ночь» там появилось слово «темнота». И еще слово «фонарь», но не на тротуаре, а прямо на фонарном столбе. Что в общем логично.
Повторил вслух:
– Логично.
И отправился на троллейбус. Хватит на сегодня прогулок. Набегался.
Однако по привычке вышел на остановку раньше, свернул с Пилимо на Жемайтийскую улицу. Пока переходил дорогу, изумлялся грохоту собственного сердца. С каких это пор картинки и слова стали серьезным поводом для волнения? Даже если они сменяются по несколько раз на дню, это говорит только о том, что кому-то нечего делать. Ага. Так и знал. Утренние надписи исчезли. Зато появились новые. Разглядеть в темноте рисунки было совершенно невозможно, но яркие красные буквы
Шел по Жемайтийской улице, стараясь не смотреть на стены. На сегодня достаточно. Но ярко-красные буквы все равно бросались в глаза, только что за рукав не дергали. «Тайник», «практика», «вампир», «барбарис», «серебристый», «астролябия». Астролябия! Господи, твоя воля.
Уже сворачивал во двор, когда высокий, по-юношески ломкий голос громко сказал откуда-то сверху, по ощущениям, с девятого примерно этажа:
– Сиам, – и тут же повторил четко, по слогам: – Си-ам.
Чтобы уж никаких сомнений.
Вздрогнул, чуть было не перепросил: «Чего-о-оо?» – но все-таки сдержался, промолчал. Обернулся. Улица, похоже, совершенно пуста. И окна соседних двухэтажных домов вроде бы закрыты. Впрочем, невидимый говорун вполне может сидеть на крыше. Или на дереве. Да где угодно может он сидеть. Например, у меня в голове. Наиболее вероятный вариант. Хотя, конечно, наименее предпочтительный.
Стоял, прислонившись затылком к холодному металлу ограды. Слушал, как где-то наверху, но не слишком высоко, кто-то откашливается. И, неуверенно растягивая гласные, произносит новое слово:
– Ооо-кеее-аааан. – И еще раз: – Океан.
Не выдержал. Рванул в дом, захлопнул за собой дверь подъезда, а потом и квартиры. Повернул ключ, зачем-то закрылся на цепочку, которой сроду не пользовался.
Подумал: хорошо, что Янка сегодня придет поздно. Таким она меня еще не видела.
Вот и не надо.
Несколько минут сидел на кухне, положив руки на стол, а голову на руки. Вдруг понял, что так не пойдет. Встал и распахнул окно.
Там, в пахучей, влажной темноте пасмурной сентябрьской ночи непривычно высокий голос нараспев выговаривал все новые слова.
– Гуд-ки. Тумааан. Вреее-мя. Время.
Ну надо же. Правда, учится. Учится говорить. Интересно, хоть кто-нибудь кроме меня слышит?
Ай, ладно, какая теперь разница.
Взял Янкину губную помаду, встал перед зеркалом. Старательно написал у себя на лбу красные буквы: «благодарный». Некоторое время испытующе смотрел в ошалевшие глаза своего отражения. Не выдержал, рассмеялся первым. И пошел умываться.
Улица Калинауско (K. Kalinausko g.)
Ну, например
С виду совсем дряхлая развалина, думаю я, разглядывая сидящего напротив тощего сутулого старика.
На самом деле ему, скорее всего, едва за шестьдесят, это поколение поголовно выглядит много хуже, чем смели надеяться ответственные за их обработку скульпторы из мастерской Кроноса. Не живые, а дожившие до пенсии. Впрочем, дед, разминающий сейчас сигарету кривыми ревматическими пальцами, похоже, все еще работает – то и дело поглядывает на часы и в целом вид имеет вздрюченный, как человек, опасающийся опоздать на службу. Особого рода напряжение чела в сочетании с тусклым, но цепким взглядом, свидетельствует о привычке к систематическому умственному труду. Скорее всего, препод из технического колледжа, осеняет меня, это же здесь совсем рядом, на Басанавичяус, дорогу два раза перейти. Карьеру, понятно, не сделал, студентов сдержанно недолюбливает, как и все остальное человечество, без разбора. Они отвечают ему столь же сдержанной взаимностью, даже прозвища, небось, никакого не прилепили за все эти годы, ни смешного, ни обидного, просто никто никогда не судачит о бедняге за глаза, настолько он неинтересен. Не злой, на экзаменах не валит, зачеты ставит автоматом, вот и ладно, но благодарности его поведение не вызывает, люди всегда инстинктивно распознают равнодушие и не прощают, даже когда оно им на пользу.