Сказки старого Вильнюса
Шрифт:
Брезгливо, двумя пальцами подняла брошюру с пола, чтобы отнести в мусорное ведро, и только теперь увидела название: «Как помочь вашему саду». Вспомнила, что бородатый сказал: «Ты на ней сидела», — получается, поскользнулась на самой нужной в мире книжке, а потом на нее упала и сидела, как дура, не подозревая, что счастье совсем рядом, ну надо же, а!
Она хохотала так, что сползла на пол, прямо на мокрый от ботинок коврик, ноги не держали, и вывих тут был ни при чем, просто ослабла от смеха.
Кое-как успокоившись, опустошенная, окруженная дрожащим, гулким и звонким коконом, отгородившим ее от остального мира, Сабина
— Ну, положим, дегтярного мыла у меня нет, — бормотала она вслух. — И хозяйственного тоже — интересно, оно вообще еще есть в природе? И окурки я не коллекционирую — выходит, зря. Антиникотиновую кампанию небось тля и развязала, чтобы перестали ее табаком травить… Зато чеснок у меня точно есть. Даже в магазин идти не придется. И что там еще? Как, только чеснок? Головку чеснока растереть и залить теплой водой? Ну ничего себе. Неужели поможет? Ладно, посмотрим.
Пять минут спустя Сабина сидела на кухне с противным мокрым ледяным компрессом на пострадавшей ноге и терзала на терке начищенный чеснок, которому не было видно конца. Иногда головка — это целых семнадцать мелких зубчиков, помоги мне боже.
Сабина ненавидела это занятие, даже яблоки и морковку никогда себе не терла, грызла так. Но тут уж расстаралась. Она бы сейчас не семнадцать — сто зубчиков натерла, если бы вдруг выяснилось, что это необходимо. Делать, что можешь, оказалось гораздо легче и приятнее, чем сидеть и думать, что не можешь сделать ничего.
«Сейчас залью эту дрянь водой, пару часов постоит, и начну протирать листья, — думала Сабина. — Аккуратно, один за другим. Ка-а-а-ак протру все — никому мало не покажется! А завтра еще раз, и потом еще — сколько понадобится. И тля передохнет, и все станет хорошо — с этим чертовым перцем и с Ежи тоже. Симпатическая магия, бред, ахинея и мракобесие. А все равно станет».
И, торжествующе улыбаясь, отправилась мыть терку.
Улица Швенто Игното
Sv. Ignoto g.
Четыре слога
По улице Швенто Игното идет маленькая женщина в синем льняном платье. Почти поравнявшись со мной, поднимает глаза и, охнув, прижимает правую руку к груди, а левой машинально поправляет челку.
— Митя? — беззвучно, одними губами спрашивает она.
Значит, Митя.
— Здравствуй, — говорю я.
— Митя, — повторяет маленькая женщина. Теперь уже вслух. — Ну надо же, а. Живой.
Силится улыбнуться, но губы кривятся, дрожат, как будто она сейчас заплачет.
Но не заплакала.
Ее зовут Ася.
— Ты же утонул, — неуверенно говорит она. — Четырнадцать лет назад. Андрей писал, с которым вы вместе ездили… Нет?
— Да нет, конечно, — говорю. — Сама же видишь.
— Ну слушай! — выдыхает маленькая Ася. И почти возмущенно повторяет: — Ну слушай! Как же так, а? Я, конечно, на похороны не ходила, я же тогда в Питере была… Ай, ладно, в Питере, не в Питере, все равно бы не пошла, сам знаешь.
— Знаю, — говорю я. — Ты на меня очень сердишься?
— Сержусь? — Задумалась, помотала головой. — Нет, что ты, совсем не сержусь. Я сейчас просто рада, что ты живой… Слушай, у тебя время есть? Пять минут? А сигареты? Давай сядем покурим, ладно? Ты еще куришь? Не бросил? Сейчас стало модно бросать. Может, и правильно, все-таки очень вредно…
Про себя огрызаюсь: «Утопленникам не вредно», — но вслух не говорю. Асе такие шутки не нравятся. Вместо ответа достаю из кармана серебряный портсигар, открываю, подаю ей. У меня крупные загорелые руки с ухоженными ногтями. Левая почти безупречно красива, правую портит слишком короткий кривой мизинец. Разглядываю их с интересом. Я никогда не вижу своего лица, на улице Швенто Игното нет зеркальных витрин, и это, наверное, к лучшему. А все-таки порой меня терзает любопытство, и тогда я напоминаю себе, что руки — это тоже очень много.
Действительно, немало. Но на Митино лицо я бы сейчас с удовольствием поглядел.
Ася берет сигарету, руки ее едва заметно дрожат.
— Объясни, — требовательно говорит она. — Объясни, откуда тогда взялась эта дурацкая информация. Ну, что ты утонул. Андрей что, с ума сошел — так шутить? И куда ты потом пропал? Сюда переехал?
— Не сюда, — говорю. — В Германию. Здесь я проездом, на полдня буквально.
— Ну надо же, — вздыхает Ася. — И я тоже. На выходные приехала. Очень удобно, поезд всего ночь идет, как раз выспаться можно и потом весь день гулять… И все равно мы тут встретились. Просто чудо какое-то… Нет, Митенька, слушай, так не пойдет. Стоим, болтаем о ерунде. Ты мне сначала все-таки скажи, почему тогда Андрей?..
— Я его попросил, — говорю. — Если бы он слух не пустил, похороны были бы самые настоящие, и месяца не прошло бы. На меня тогда чужие долги повесили. Одно хорошо: у меня же не было ни жены, ни детей, родители и братья давным-давно в Канаде, их за жопу особо не возьмешь… Короче. Не хочу об этом говорить. Сбежал, и слава богу. Дело давнее. Но ты, кстати, все равно особо не болтай. Береженого Бог бережет.
— Не буду болтать, — растерянно бормочет Ася. — Да и рассказывать особо некому — кто тебя знал, разъехались все, или просто не видимся… Да, слушай, про твои долги я ничего не знала. Это многое объясняет. Но как же похороны? Васька клялся, что ходил. Пил он тогда, конечно, страшно… И да, это тоже многое объясняет, а мы-то все хороши, нашли, кого слушать. Купились, как дети малые.
Главное — поменьше говорить. И тогда собеседник сам придумает способ все себе рационально объяснить. По крайней мере, я до сих пор не встречал такого, кто бы не справился. Люди — очень талантливые. Очень.
— Короче. Главное, что ты жив, все остальное херня, — устало говорит Ася. И кашляет, поперхнувшись не то дымом, не то воспоминаниями, которые пришло время разворошить.
— Ты меня прости, пожалуйста, — говорю я, дождавшись, пока она откашляется. — Я же просто пьяный тогда был. С утра квасить начал. Другой бы давно под столом валялся, а я просто соображать перестал. Вот тебе и все объяснение.