Сказочная древность Эллады

Зелинский Фаддей Франкович

Здесь — плач, там — ликование; но также и плач. Патрокл все еще лежит не похороненный; сначала месть, а затем уже похороны: так, полагает Ахилл, будет приятнее душе его друга. Да, много полагает земной разум бессмысленного для познавшего тайны. Эта душа явилась ему во сне, среди тишины ночи, явилась с кроткой жалобой. «Ты забыл обо мне, Ахилл; похорони меня скорее, дай перейти врата Аида…» Забыл? Да о ком же он думал, как не о нем, когда преследовал троян и убивал Гектора? Думал, да, видно, не о том, что умершим служат делами любви, а не ненависти и злобы.

Струя белого тихого света влилась в багровое зарево мести, но только струя. Ахилл справляет своему другу торжественные похороны, украшая

играми тризну по нем: труп Гектора тем временем лежит в бесчестии в сенях его палатки, в ожидании псов, которые растерзают его плоть. Игры заняли весь день; Ахилл утомлен до изнеможения, но ему не спится. Отчего не спится? Видно, его друг все еще не удовлетворен. Он встает, привязывает труп Гектора к своей колеснице, трижды объезжает на ней курган Патрокла — пусть возрадуется его душа на том свете, видя это поругание своего убийцы! Затем он возвращается в свою палатку; спать и подавно не хочется. На столе его ужин, нетронутый; ему не до еды. Грустно сидит он у стола, вперяя взоры в полумрак покоя, лишь слабо озаряемый мерцающим светом лучины.

Вдруг дверь тихо отворяется, входит старец — белые волосы, белая борода, вид почтенный, но признаки запущения на всем теле. Входит, бросается к его ногам, подносит его руку к своим бескровным губам. «Вспомни отца своего, богоравный Ахилл, старого, такого же, как и я. Верно, и его терзают соседи, нет с ним могучего сына, чтобы отразить их козни. Все же я еще несчастнее. Я вынес то, чего не выносил ни один смертный, — я поднес к своим устам руку, обагренную кровью моего сына!»

Сильнее, могучее льется тихая струя белого света; багровое зарево злобы и вражды по временам еще вспыхивает, но все реже, все слабее. Да, там, во Фтии, старится в одиночестве его отец, покинутый своим сыном; а что делает он здесь, его сын? Каков смысл его величайшего подвига, совершенного именно теперь? Этот смысл он только теперь понял, увидев перед собой старого отца своей жертвы. «Да, — говорит он, — мой отец там, а я здесь, чтобы мучить тебя и детей твоих». Наконец прозрела земная душа!

Приам пришел с выкупом за тело сына; его просьба будет исполнена. По приказанию Ахилла рабыни обмывают, намащают, обряжают его недавнего врага, кладут его на повозку, привезшую выкуп; а затем можно подумать и об угощении. Да, это поистине ночь тихих чудес: Ахилл в своей палатке угощает отца Гектора. Теперь только любовь победила; теперь только Ахилл имеет право сказать: «О, да погибнет вражда, от богов проклята и от смертных!»

И в предрассветном тумане троянская повозка тихо повезла к Скейским воротам тело лучшего витязя Трои, дабы оно было оплакано и с честью похоронено его родными, его женой, его друзьями.

60. ИЗ СКАЗОЧНЫХ СТРАН

А дальше что? Будет Ахилл опять сражаться с троянами, опять мучить Приама и детей его? Нет, после той тихой ночи это уже невозможно. Дело любви должно быть завершено делом мира; Ахилл это помнит — но на первых порах его отвлекают другие неотложные задачи.

Едва успели ветры рассеять дым, поднявшийся от костра Гектора, как равнина Скамандра забелела от несметного числа палаток. Это не трояне — они не выходили из своих стен и не выйдут. Таково было условие своей помощи, которое им поставил их новый союзник — Пенфесилея, царица амазонок.

Удалая рать с далекой Фемискиры на Фермодонте не забыла своих былых набегов, смелой осады Афин и бедственной утраты рокового пояса царицы Ипполиты. С того времени два поколения успело сойти в могилу; теперь наступил новый расцвет, и внучке покойной Ипполиты захотелось померяться силами с эллинскими витязями. Союз с Приамом был только предлогом, но вполне законным; главное — желание отомстить за Ипполиту.

Не только пол налетевшей рати — все в ней было ново. Ни колесниц,

ни тяжелых лат — амазонки мчались верхом на небольших, но очень выносливых лошадках, удары отражали легкими луковидными щитами и наносили их, кроме копья, еще двулезвийными топориками, которыми действовали с изумительной ловкостью и быстротой. Но главное — было их полное пренебрежение к смерти. Немало их полегло в передних рядах в первый же день битвы; это нимало не останавливало следующих. С другой стороны, они, поражая сверху пеших воинов, имели известное преимущество перед ними, тем более что они и конем умели пользоваться как своего рода оружием: по их приказу он становился на дыбы и всей тяжестью своих передних ног обрушивался на врага.

Уже в первый день они оттеснили ахейцев за Скамандр; второй отдал в их распоряжение все поле до корабельной стоянки. Но Пенфесилея не была удовлетворена. Она искала глазами Ахилла — и не находила его: Ахилл уклонялся от боя по никому не известной причине. Разочарованная, она дала знак трубой и объявила, что ставит исход всего дела в зависимость от исхода своего поединка с Ахиллом: победит он — амазонки беспрекословно удалятся. Обратного обязательства она даже не потребовала, будучи и без того уверена в успехе.

Тогда ахейские витязи пошли к Ахиллу: может ли он и теперь продолжать свое бездействие, когда царица бросила свой вызов именно ему и когда его победа может прекратить всю эту кровопролитную и нелепую бойню? Нехотя им уступил богатырь: совсем не то было у него на душе.

Радостно засмеялась Пенфесилея, увидев приближающегося противника. Пришпорив коня, она помчалась ему навстречу — и на полпути внезапно остановилась, пораженная его красотой. «Иди с нами! — крикнула она ему. — В Фемискиру, на праздник роз!» Но Ахилл, не глядя на нее, угрюмо шел вперед, держа копье наперевес. Она подъехала еще ближе. Упрямый! Но все равно, она его не убьет, а только ранит, а затем пленником возьмет с собою. Увы! Ее копье скользнуло мимо его тела, и от копыт ее коня он ловко уклонился, а вслед за тем, не дав ей времени отпрянуть, своим копьем поразил ее под правую, беззащитную грудь. Поникла наездница головой и телом — и упала к ногам своего коня.

Тут только витязь взглянул на нее — взглянул и поразился ее единственной в своем роде, всепобеждающей красотой. Такова, вероятно, была Паллада в бою с Гигантами. Он стоял перед ней, грустно опираясь на копье, с острия которого еще стекала ее горячая кровь. Вспомнилась ему ночная встреча в роще Фимбрейского Аполлона; и зачем это ему выпало на долю быть разрушителем этой дивной красоты!

Тем временем ахейцы собрались вокруг своего бойца, благодарные за избавление от дальнейших боев. Никто, однако, не решился поздравить его или затянуть победный пэан; все уважали его печаль, хотя и не понимали ее причины. Один только Ферсит ее понял — правда, по-своему. Протиснувшись через ряды окружающих, он подошел к убитой. «Не горюй, витязь! — крикнул он насмешливо победителю, — Что толку в красоте! Посмотри, как недалеко от нее до безобразия!» И прежде чем кто-либо мог ему помешать, он со злобным хохотом вонзил свое копье красавице в глаз.

Раздумье Ахилла мгновенно прошло, яростью сверкнули его очи. «Сгинь, гадина!» — крикнул он и ударом могучей руки уложил безобразнейшего в стане мужчину рядом с трупом прекраснейшей женщины.

Среди окружающих поднялся ропот. Ферсит был мало любим; телесное наказание за его грубую выходку было бы, вероятно, встречено с удовлетворением. Но тут было совершено убийство своего человека, а гражданская кровь оскверняет, независимо от того, чья она и за что была пролита. Ахилл почувствовал это настроение своих соратников; угрюмо покинул он поле своего грустного поединка и удалился в свою палатку, чтобы уже больше ее не покидать.