Скифская чаша
Шрифт:
— Точно, старая свинья, продаст и мать.
— Ну будь. — Олег включил мотор, а Максим стоял и смотрел, как выбирается из леса «пежо». Думал: как приятно знать, что в этом огромном чужом городе ты не один и друг всегда может прийти на помощь. А в том, что Олег — друг, он не сомневался ни минуты, хотя виделись они лишь второй раз.
Рутковский не ожидал этого звонка и был искренне удивлен, но факт оставался фактом: звонил сам Воронов и приглашал к себе в отель. Только вчера он приехал из Парижа и хотел непременно встретиться.
Максим знал Воронова еще по Киеву. Знал, правда, мимолетно: его, зеленого юнца, университетского литстудийца, старшие и более опытные товарищи затянули как-то на квартиру Воронова. Они знали, что тот любит общество, особенно студенческое, — терпимо относился к стихам и рассказам начинающих, а иногда даже расщедривался на бутылку-две для шумной и бедной компании.
Воронова знали и читали. В свое время его партизанский роман наделал шума, его издавали и переиздавали. Роман тот, правда, остался одинокой скалой в творчестве Воронова, после него он издал две повести — послабее.
Незадолго до встречи с Вороновым Рутковский напечатал в журналах несколько рассказов, считая их незаметными и незначительными, поскольку критика обошла их молчанием, и был приятно удивлен, когда Воронов, узнав его фамилию, сказал доброжелательно:
«Читал, и понравилось. Есть у вас, юноша, и глаз, и душа, души больше, но это не всегда на пользу».
Этого было достаточно, чтобы скоро студенческое общество объявило Рутковского талантливым и чуть ли не гением — Максим сам понимал всю неуместность этой гиперболизации, но все же было приятно.
Работая в издательстве, Рутковский узнал, что Воронов перестал писать: теперь его фамилия встречалась лишь под разного рода петициями и заявлениями и большей частью в компании с людьми примитивными, серыми, но шумливыми и воинственно настроенными. Потом он уехал за границу к каким-то родственникам, поселился в Париже и стал работать в русском эмигрантском журнале. Радио «Свобода» несколько раз передавало интервью с ним.
Побеседовав по телефону с Вороновым, Рутковский пошел к Кочмару. Он знал, что о каждом таком разговоре должен информировать начальство.
— Воронов в Мюнхене? — удивился пан Роман. — Вот это сотруднички! Воронов в Мюнхене, а я узнаю об этом черт знает от кого!
Рутковский обиженно поднялся, но Кочмар остановил его:
— Извините, пан Максим, я имел в виду совсем другое. Однако поймите и меня: Воронов мог бы выступить у нас на пресс-конференции. И он пригласил вас к себе? — переспросил недоверчиво.
— Именно поэтому я и осмелился вас побеспокоить.
— О чем разговор! Идите не задумываясь. Но для чего Воронов приехал в Мюнхен? — Кочмар уже крутил телефонный диск. — Господин Лодзен? Слышали, к нам прибыл Александр Воронов? Слышали? У него встреча в эмигрантских кругах? Мы должны этим воспользоваться... Кстати, Воронов пригласил к себе Рутковского. Полностью разделяю вашу мысль... — Он положил трубку и повернулся к Максиму. — Попробуйте договориться с Вороновым о выступлении по радио. В крайнем случае, небольшое интервью.
Рутковский уже принял решение.
— Я не пойду к нему один, — сказал твердо.
— Почему?
— Чтобы потом из меня не сделали козла отпущения. Кто знает, о чем хочет разговаривать со мной Воронов.
— Однако же он давно знает вас. Дружеская беседа.
— Все равно, один не пойду.
— Возьмите Карплюка.
— Чтобы Воронов указал мне на дверь через десять минут?
— Кого же?
— Мартинца.
— Мартинца... Мартинца... Свет клином на нем сошелся?
— Мартинец должен понравиться Воронову. Тем более что тот, говорят, не прочь выпить.
— Я бы не советовал, но берите кого хотите, — согласился наконец Кочмар. — Завтра утром жду вас с новостями. Конечно, приятными.
Воронов остановился в отеле далеко не первоклассном, и номер у него, хотя и двухкомнатный, был темный и обшарпанный. Он удивленно глянул на Мартинца — другой на месте Ивана мог бы растеряться, но Мартинца мало чем можно было пронять: он сам себе придвинул стул и развалился на нем, рассматривая хозяина. Максим представил его как «нашего земляка и теперешнего сотрудника станции, поклонника вашего таланта, который очень хотел познакомиться с вами», и Воронов немного оттаял, даже подал Ивану руку.
Подчеркнув, что он принимает гостей без претензии, Воронов вышел к ним в домашней куртке и пригласил не церемониться. Иван воспринял это по-своему: рассмотрел бутылки и налил всем виски, разбавив немного содовой.
Воронов отхлебнул, заколебался немного, допил до половины и отставил стакан, но с сожалением, и Рутковский понял: он с удовольствием допил бы до конца. И все же Воронов, переборов себя, несколько бесцеремонно оглядел Максима с ног до головы и сказал, сокрушенно покачав головой:
— Кто бы мог подумать, что мы встретимся здесь, далеко от благословенного нашего народа!
Рутковский пожал плечами, будто соглашаясь, что пути человеческие неисповедимы, — и в самом деле, кто бы мог знать?..
— А я тоскую, — воскликнул Воронов с пафосом, — и ночами мне снится Софийский собор!
И снова Максим промолчал, подумав, что Воронов сам выбрал этот путь и сознательно променял Софию на Нотр-Дам. Чего же жаловаться?
Фальшивый пафос Воронова почувствовал и Мартинец и по простоте душевной возразил:
— Что там переливать из пустого в порожнее, Александр Михайлович? Раньше нужно было думать о страшных снах.
— Ах, юноша, юноша! — Воронов никак не мог избавиться от ложного пафоса.
— Насколько мне известно, вы могли бы и до сих пор гулять по Владимирской горке.
Это прозвучало грубовато, Воронов глянул на Рутковского, будто искал поддержки, но Максим решил не вмешиваться, тем более что Мартинец, в конце концов, был прав.
— Вы, юноша, не знаете, что такое муки творчества, — сказал Воронов жалобно. — И до чего они могут довести.